Кустер сперва страстно захотел жить сам по себе, а после столь же страстно убоялся этого, и теперь его разрывала печаль.
Вид скорбного Кустера начал нешуточно раздражать Эмери, так что молодой дворянин с трудом удерживался от декламации стихотворений Пиндара — преимущественно о разложении, гниении и трупах. В частности, у Пиндара имелось чрезвычайно нудное, хотя довольно сильное по выразительности стихотворение (виноват, элегия) насчет дохлой лошади. И мелких падальщиков, которые поселились у нее в брюхе с известными целями.
Уида почти не отходила от своего отца. Эмери не без удивления понял, что за время разлуки — видимо, довольно долгой — Аньяр и его дочь успели соскучиться друг по другу. Поразительное внешнее сходство, бывшее, вероятно, также отражением и сходства внутреннего, не мешало им оставаться близкими друзьями. Глядя, как они жадно, торопливо общаются, трудно было поверить в то, что рассказывала Уида о своих отношениях с родственниками. По всей вероятности, ссориться они начнут приблизительно через неделю совместной жизни.
Уида занимала почти все мысли Эмери. Он не представлял себе, как перейти к главному делу: к разговору о Королевстве. Ему было неловко даже за свои мысли — по правде сказать, Эмери приходилось понуждать себя формулировать их самым откровенным, даже циничным образом. И в который раз уже он вынужден был признаться самому себе в том, что дядя Адобекк восхищает его с каждым днем все больше и больше.
Адобекк занимался политикой много лет. Адобекку приходилось рассуждать о возвышенных предметах весьма низменным образом. Например, Эмери был уверен — теперь-то уж точно! — в том, что Адобекк многократно рассуждал об эльфийской крови. Причем — в выражениях, которые воспитанный человек не решился бы повторить не то что при дамах, даже при более-менее воспитанных мужчинах. Для солдата из армии Ларренса — в самый раз. Но — только для солдата. Не для сержанта.
И все же дядя Адобекк умудрился сохранить на удивление чистое сердце. Он сберег способность любить — и до сих пор обожал королеву, сочетая в себе возлюбленного, верноподданного и старого друга.
Эмери так не мог. Когда он рассуждал сам с собой касательно Уиды, ему казалось, будто он теряет невинность. И не с любимой женщиной (и, если уж на то пошло, даже не с приятным мужчиной!) — но с какой-то омерзительной бабищей, среди вонючих, пропахших потом и благовониями простынь. И уж конечно не из любви — ради денег.
Ощущение было невыносимым. Эмери яростно хотелось отправиться на кухню дядиного дома, потребовать горячей воды — много! — и забраться по подбородок в бочку, служившую ванной.
Внутренний диалог Эмери с самим собой происходил следующим образом: «Ты искал эльфийку. Ты нашел эльфийку. Теперь осталось немногое: уговорить Уиду отправиться с тобой в столицу. Вперед, мой мальчик! Королевство надлежит напоить свеженькой эльфийской кровушкой, иначе... Иначе — лучше не думать».
«Уида — дочь Аньяра, а Аньяр обитает в приграничье. Он не любит возвращаться в мир Эльсион Лакар. Если тот предатель сумел передать всем своим потомкам порченую эльфийскую кровь, то как я могу быть уверен в том, что и Аньяр не испортил кровь своей дочери? Привычки у обоих одинаковы... Она не только бродяжничает, но и ворует — сама признавалась...»
«И как ты заговоришь о своих делах с этой дамой и ее отцом? — подзуживал сам себя Эмери, растравляя собственные душевные раны. — Дорогая Уида. У меня вот какая сложная проблема. Нашему принцу, Талиессину — может быть, слышали, — позарез нужна невеста чистых эльфийских кровей. Вы по ряду причин не подходите — так помогите мне подобрать какую-нибудь благовоспитанную эльфийскую деву...»
«Может быть, придется разговаривать и так, если другого выхода не останется, — вздыхал Эмери спустя минуту. — Что-то плохо я представляю себе Уиду в роли королевы. Да и захочет ли Талиессин взять такую? И какова будет жизнь бедняги наследника — при такой-то жене? »
— Вы напрасно мучаете себя, дружище, — раздался вдруг над ухом Эмери голос Чильбарроэса.
Молодой дворянин с изумлением уставился на него.
С прозрачным стариком произошли непонятные перемены. Теперь он выглядел так, словно нарочно раскрасил себя для какого-то невиданного празднества (дяде Адобекку, вероятно, понравилось бы!): одна половина тела густо-синяя, другая — ядовито-желтая. Линия соединения красок была черной, четкой; она как будто представляла собой пропасть, разрубившую Чильбарроэса пополам. Мгновениями казалось, будто обе половинки действительно существуют сами по себе, отдельно друг от друга, ничем не соединенные.
Все следы возраста пропали с этого двуцветного лица. Краска замазала морщины и складки: кожа Чильбарроэса сделалась абсолютно гладкой. Волосы стали золотыми, начали виться и улеглись надо лбом, как змеи, свернувшиеся кольцами. А над волосами, не касаясь головы, плыла явственно различимая корона, и от нее исходило властное сияние.
У Эмери невольно вырвалось:
— Кто вы?
— Я — король Гион, — был ответ. — Я слежу за моим Королевством...
— Но Гион — не Эльсион Лакар, — машинально проговорил Эмери. — Как же вышло, что вы прожили столько лет... и так странны...
— Гион был обычным человеком, но его любила необычная женщина, — сказал король просто, — и их любовь тоже не была обычной. Должно быть, это имело слишком большое значение. Чересчур большое для такого обыкновенного человека, каким я был когда-то. Очень давно. При жизни Ринхвивар...
Он чуть двинул головой, и свет, исходивший от короны, пробежал по лицу и рукам Эмери.
— Вы читаете мои мысли? — спросил Эмери.
Гион улыбнулся. Черная пустота разорвала его улыбку, но от этого она не показалась Эмери страшной.
— Иногда я в состоянии увидеть чужие мысли, — признался король. — Особенно если они преследуют человека даже во сне. Я часто вижу чужие сны. Я в них живу.
— Вы и теперь мне снитесь? — решился на новый вопрос Эмери.
— И да, и нет... не знаю.
— Наверное, лучше считать это сном, иначе мое бесстыдство окажется для меня убийственным, — решил Эмери. И взмолился, едва не со слезами: — Король! Король Гион! Ваше величество! Как мне поступить? Мне нужна эльфийская невеста для Талиессина — иначе мы погибнем...
— Человека не так-то просто уничтожить, — заметил король. — Тем более — целое Королевство... Чем же не подходит Уида? Она молода, красива, и ее сердце, насколько мне известно; до сих пор свободно. Если она захочет полюбить Талиессина — он будет счастлив, а счастье в любви — первый шаг к бессмертию.
Эмери отвел глаза.
— Она...
— Говори прямо, я ведь твой друг, — подбодрил его Гион. Его рассеченная надвое улыбка сделалась еще шире: — К тому же не забывай: я только что подслушивал твои мысли.
— Она не добродетельна! — сказал Эмери с вызовом.
Гион расхохотался. Эмери смотрел на него с возрастающим гневом. Расселина на лице короля делалась все шире: теперь между синей и желтой половинами можно было просунуть ладонь. Эмери встал. Он стоял перед тьмой, что приглашающе расступалась перед ним, и молча смотрел в ее глубины. Сейчас он мог войти туда и лишь едва задеть локтями отвесные ее стены.
