Эмери преградил путь одной из них и подставил ногу. Женщина споткнулась и упала; деревянное ведро выпало из её рук, вода разлилась.
— Встань-ка, — сказал ей Эмери. — Да не бойся. Куда это ты удираешь?
Она поднялась, провела ладонями по мятому платью.
— Нечего так пугать людей, — проворчала она. — Ты знатный господин, ну так и проезжай себе мимо. Много вашего брата видано, толку все равно нет.
По тому, как она дерзила, Эмери понял, что здешние крестьяне действительно доведены до отчаяния.
— Вы чьи? — спросил он.
— Тебе-то что, не твои, — был ответ.
— Расскажи мне, что тут произошло, а я дам тебе три серебряных грошика, — сказал Эмери.
Она сильно фыркнула носом, но денежки взяла. Отвернулась, тоскливо уставилась на пустые поля, где рослый сорняк уверенно заглушал редкие колоски.
— Эльфийская кровь им не нравилась... — проворчала женщина. — Белый хлеб они не любят. Знаешь, с чего началось? — Неожиданно она повернулась к Эмери и гулко стукнула себя по груди тощим кулаком. — С баб! С нас и началось! Сперва — все разговоры, разговоры... Приезжал какой-то умник, продавал на площади — вот здесь, у колодца, — пуговицы городской выделки, ленты, тесемки, разную мелочь, крючки, медные петли... Понимаешь?
Эмери кивнул.
— Приблизительно.
— Продавал, — с оттенком мстительного удовольствия повторила женщина. — А сам все беседы вел. Про белый хлеб, про вырождение. Показывал рисунки: двухголовый теленок, уродливые дети. Ужас! Бабы и понесли: все зло от Эльсион Лакар, королевская кровь сгнила и портит землю... Как же, мол, наши далекие предки без всяких эльфов жили? Все такое... Баба в семье лучше любого червя точит. Менее месяца прошло — сожгли то зерно, которым сеять собирались, закупили какое-то другое, чёрное. Что взошло — сам видишь. Тогда еще лучше было... Ладно.
Она махнула рукой. Помолчала немного, собираясь с мыслями. Подтолкнула носком ведро, полюбовалась, как на дне плещутся остатки воды — той, что не успела пролиться.
— Приезжал человек от нашего хозяина. Интересовался. Нашлись дурные головы — уж не знаю, как вышло, только хозяйского управляющего убили. И затаились — что будет? Ясно, что было: через неделю прибыли солдаты. Солдат — как редиска, из земли выдернут, у него ни родни, ни родины нет, ему все равно, в кого пикой тыкать... Смутьяны наши побежали им навстречу — «не боимся»! Как же, не боялись они! Едва только на острия налетели, сразу повернули назад и с той же прытью поскакали прочь Солдаты — за ними. Знаешь ведь, если ты знатный господин, что зверю нельзя показывать своего страха.
— Положим, знаю, — согласился Эмери.
Женщина глянула на него, прищурившись.
— Ничего ты не знаешь, ты еще маленький, — сказала она. — Ты мне в сыновья годишься.
— Ну, нет, — возразил Эмери. — Ты не заговаривайся, тётка. В сыновья я тебе никак не гожусь. Моя мать — благородная дворянка.
— Да уж, — легко согласилась она. — Благородная дворянка такого бы не допустила, чтобы ее дети бегали, точно зайцы... Солдаты за нашими-то погнались и многих на копья поддели. Потом от ран умирали по нескольку дней, заживо сгнили. Это тяжело было. Кто остался жив, согнали в кучу. Вышел капитан, мужчины перед ним попадали на колени, стали руки тянуть и причитать: «Бабы нас попутали!» Это правда была. Капитан распорядился, чтобы баб собрали. Согнали и баб. Кто громче всех вопил, тех и высекли. После того забрали человек десять, увезли. Не знаю, куда.
— Плохо, — сказал Эмери.
— Куда уж хуже! — сказала женщина. — Кто остался посеяли то зерно, что нашлось. А как взошло и какой из этого хлеб получился — сам видишь.
— Глупая штука — бунт, — заметил. Эмери.
— Да и я так думаю, молодой господин, но кто меня будет слушать, — отозвалась женщина. — Дай еще денег у тебя небось много.
Эмери сунул ей еще десяток серебряных монет.
— Купи себе платье да нового мужа, — посоветовал он. — Сдается мне, и твой кормилец наделал глупостей и сгинул.
Она засмеялась, подхватила ведро и пошла прочь, покачивая на ходу головой. Эмери смотрел ей вслед, пока она не скрылась в одном из домов-развалюх, а затем вернулся к экипажу. Кустер, ни слова не говоря, тронул с места лошадь.
* * *
Разоренная местность, к великому облегчению Эмери, скоро закончилась, и глаз снова успокоился на картинах достатка. Некоторое время Эмери думал о той женщине. Никогда ему не понять, что делается в голове у крестьянина; для того, чтобы разбираться в ходе их мыслей, следует и самому быть таковым, и не только по рождению, крови и воспитанию, но и духом. Вот Кустер, судя по всему, хоть и родился в деревне, но к крестьянству никогда душой не принадлежал — он, небось, тоже растерялся бы, случись при нем такая дурацкая штука, как крестьянский бунт.
Чего они добивались? Белый хлеб им вдруг перестал нравиться? Уроды в селе рождаться начали? Ничего подобного не происходило; а просто ударило нечто в голову деревенским бабам, и те подбили своих мужчин. И не столько им хотелось своего добиться, сколько просто что-нибудь уничтожить. И уничтожили: сперва зерно для посева, потом господского управляющего, а под колеи и самих себя.
Получается, что прав господин Адобекк, многомудрый их дядя: пусть уж лучше кто-нибудь другой с этими делами разбирается. Ну и ворует при том, только в меру. Заслуживает — и высокого жалованья, и того, что украдет при соблюдении надлежащей аккуратности.
У Адобекка в деревнях тоже случился похожий бунт, но Адобекк не стал прибегать к столь суровым мерам подавления. Солдаты, конечно, были, но с жестким требованием — не убивать, даже если крестьяне станут нападать. Напугать, высечь, нескольких — продать, но не более. И ничего не жечь. Вместо уничтоженного зерна дать новое. Если мужика сперва напугать, а после пощадить — на несколько лет присмиреет, рассуждал дядя.
Желтеющие нивы за окнами экипажа действовали умиротворяюще. Эмери изгнал из мыслей жуткие картины и перестал болеть сердцем за чужих крестьян. Ему предстояла встреча с родителями Фейнне: во второй половине дня начались предместья Мизены, и к ночи Эмери оказался в городе.
Он заночевал в хорошей гостинице, где обычно останавливались торговые партнеры здешних купцов и владельцев мануфактур. Соседи у него были вполне благопристойные, но невероятно скучные; впрочем, Эмери это заботило сейчас меньше всего.
Кустер никак не годился на роль слуги путешествующего благородного дворянина; печальный беловолосый юноша соглашался прислуживать исключительно лошади. Эмери не мог не оценить его находчивости: дабы избавить себя от необходимости подавать молодому господину умываться и одеваться, Кустер заблаговременно испачкался и конюшне, где сразу же начал чистить лошадь и убирать для нее стойло.
Эмери решил сделать ответный ход и заплатил кухарке, чтобы та не вздумала приносить Кустеру еды.
