Глава двадцать вторая
ПЕРЕМЕНА ВЛАСТИ
Адобекк слушал племянников и старел прямо у них на глазах. Говорил Эмери; Ренье, синюшный от потери крови и безмолвный, полулежал в кресле.
Эмери произносил слово за словом – «королева», «отравленная стрела», «убийцы схвачены», «гробовщица из Коммарши», «Талиессин», «наши знакомые по Академии», – а по лицу Адобекка бежали морщины, одна за другой, как будто стекло лопалось, расходясь трещинами от того места, куда попали камнем. Казалось, он не слушает; процесс безостановочного старения происходит сам собою, независимо от произносимых слов.
И когда Эмери закончил говорить, Адобекк выглядел таким дряхлым, словно годы, некогда так ловко обманутые им, настигли его и наконец-то взяли верх, торжествуя над сокрушенной бодростью духа.
В какой-то миг Эмери испугался: не происходит ли сейчас то же самое с Ренье, который тоже был возлюбленным королевы. Он быстро повернулся к брату, но тот, по счастью, оставался прежним, если не считать жуткой бледности.
Трясущимся голосом Адобекк сказал:
– Я хочу лечь в постель.
Эмери вознамерился было помочь ему, но дядя отверг его услуги. Пришел Фоллон, очень мрачный, взял господина на руки, как ребенка, и понес на пятый этаж, в самую уединенную из всех его спален Эмери проводил их глазами, затем повернулся к брату.
– Вот уж не думал, что этот Фоллон такой сильный, – пробормотал Ренье.
– Тебя тоже отнести? – осведомился Эмери.
– Нет, я сам доберусь…
Эмери пошел вместе с ним. У двери в свою комнату Ренье обернулся:
– Я на месте. И даже не упал, как видишь.
– Я посижу с тобой, – сказал Эмери.
– Я еще не умираю! – огрызнулся Ренье.
– Никто не говорит о том, что ты умираешь. Просто я боюсь оставаться один, – признался Эмери. Он поднес руку к голове и прибавил вполголоса: – Музыка.
– Что? – В голосе Ренье мелькнул ужас.
Эмери кивнул.
– Та самая. Музыка сегодняшнего дня. Да.
– Не записывай ее, ладно? – попросил Ренье. – Если ее начнут исполнять, будет слишком страшно.
Эмери взял его под руку, помог устроиться в кровати. Уселся рядом в кресло, начал рассеянно листать альбомы с узорами для вышивания.
– Ты забросил свое рукоделие. Прежде неплохо рисовал иглой…
– Было некогда, – сказал Ренье.
– Я думаю, ты не прав касательно той музыки, – сказал вдруг Эмери. Было видно, что он напряженно размышлял над словами брата. – Это для нас ее смерть – страшное потрясение. Для кого-то – повод задуматься о себе, о других людях. Повод ощутить себя живым, полным сострадания, готовым любить. Не знаю, как еще это можно выразить…
– Я любил ее, – сказал Ренье и заплакал.
* * *
Генувейфа предпочитала работать одна. За все то время, что она занималась ремеслом своего отца, подручных у нее никогда не водилось, и сейчас, когда Талиессин все-таки навязал ей помощников, она попросту не знала, какими поручениями их нагрузить. В конце концов пришел Эмери и велел им вязать гирлянды и сплетать венки из живых цветов, не путаясь у гробовщицы под ногами и не сбивая ее вопросами.
Талиессин не ошибся, поручив Генувейфе погребение своей матери. Генувейфа творила эти похороны как произведение искусства, которому суждено остаться в веках, а не сгореть и развеяться по ветру за один вечер. Королеву обряжали для последнего выхода к народу поистине любящие руки. Впервые в жизни Генувейфа была по-настоящему счастлива. Она прикасалась к телу повелительницы с нежностью, а благоухающие эссенции и прекрасные наряды приобретали особенный, священный смысл во время церемонии подготовки.
Завершив дело, Генувейфа никому ничего не сказала. Просто постояла, созерцая приготовленное для погребения тело и ощущая, как восторг пронзает все ее существо, а затем повернулась и бросилась бежать. Инстинктивно она искала сейчас убежища от переполнявших ее возвышенных чувств и потому спряталась под кроватью своего друга Ренье, где и была обнаружена, когда настало время идти.
Королева сидела на троне, установленном посреди главной площади столицы, – там, где обычно проходило празднество возобновления брачного союза между землей королевства и кровью Эльсион Лакар. Высокий помост был увит цветами и лентами. Пышные гирлянды скрывали вязанки хвороста. Трон – резной, раскрашенный принадлежал к числу древних атрибутов королевской власти, по преданию восходящих еще ко временам второго из королей нынешней династии, Тегана.
В темно-красном платье, расшитом золотыми зигзагами, королева выглядела такой грозной, такой величественной, какой никогда не бывала прежде, даже в тот день, когда она вынесла смертный приговор. Ее красота повергала в трепет. Множество изменчивых ликов примеряла она при жизни, и несколько раз после смерти ее лицо менялось: оно побывало и печальным, и жалким, и неопределенным, как бы выражающим сомнение… Но теперь все остановилось, закостенело – и осталось таким навсегда.
В день своего погребения она в полной мере обладала той ранящей эльфийской красотой, которая издавна вызывала ужас у обыкновенных людей. Той красотой, что некогда заставила Гиона и Аньяра, ощутивших свою смертность, бежать из мира Эльсион Лакар в туманы, в Междумирье, где бродят чудовища и призраки.
Ее волосы превратились в медь, лицо – в изображение на смуглой слоновой кости. Еле уловимый узор – тонкие, дрожащие контуры увядших роз – проступал на щеках, как трещинки на костяной пластине. Сомкнутые губы были почти черны, глаза закрыты и густо очерчены тенями и ресницами.
Талиессин и Уида, держась за руки, стояли справа от помоста; герцог Вейенто с супругой – слева. Позади и впереди, сдерживаемая стражей, теснилась толпа, и там, в этой толпе, затерялись Эмери, Адобекк, Генувейфа. На лице гробовщицы пылал исступленный восторг, щеки ее – впервые в жизни – разрумянились.
Никто не заметил, когда и каким образом вспыхнул костер. Сперва над площадью вдруг потянуло дымом, а затем, в одно мгновение, занялись все скрытые цветами вязанки. Лепестки, ленты, листья – все начало шипеть, свиваться и превращаться в тлен, а затем пламя вырвалось на волю и взметнулось к небу. Костер кричал, как живое существо, освобожденное от заточения, не в силах сдерживать радость.
Королева утонула в этой радости, как в лучах заката, и никто не видел больше ее лица.
Талиессин повернулся к Уиде и спросил:
– Ты беременна?
– Да, – ответила она.
– Я женюсь на тебе, – сказал он.
* * *
Наступило тяжелое время междуцарствия. Вейенто медлил в столице, не вполне уверенный в том, что сейчас подходящее время для переворота. С другой стороны, он не мог решиться оставить все и просто так уехать к себе в горы. Неизвестно еще, как обернется. Талиессин пока слаб… Непонятно, как он поведет себя. И непонятно, не найдется ли некто третий, совершенно неожиданный, который сочтет для себя возможным воспользоваться слабостью наследника. Кто знает, вдруг вообще не придется устраивать государственный переворот? Если Талиессин добровольно откажется от престола…
