«Я не хочу закапываться с головой в грязь».
«О да, ты хочешь запачкать лишь руки, а самому остаться чистым».
Этот второй Крэйн был порождением болезни, это его половина лица, покрытая язвами, улыбалась ему из водоема. Теперь он забрал причитающуюся ему по праву и часть мозга. Крэйн нащупал там его логово, как кончиком языка – дыру в зубе, что-то вроде сырой промерзлой пещеры с забранной густой паутиной входом. Где-то внутри вяло ворочалась его вторая половина, ожесточенная, напрягшаяся, готовая в любой момент выскочить и выпустить когти.
«Ведь это не моя была мысль – убить случайного прохожего, – неожиданно подумал он. – Предыдущий я, настоящий, выросший в тор-склете, никогда бы не смог убить в спину человека, пусть даже пустого и никчемного, только ради того, чтобы обчистить его талем. С другой стороны, тому предыдущему никогда не приходилось сталкиваться со смертью. Нет, я, конечно, смотрел ей в глаза, всегда была вероятность, что очередной оскорбленный муж наймет убийц по душу молодого шэла, очередной противник окажется ловчее его самого или какая-нибудь из брошенных пассий отмерит мне яда, но никогда прежде смерть не касалась склизкой холодной рукой шеи, она всегда играла по правилам, выжидая ошибки с моей стороны. Сейчас все было иначе».
Он брел по улице, глядя себе под ноги. Его провожали внимательными взглядами или мимоходом брошенными угрозами, которых он не замечал – в этом районе не было место черни. Какой-то здоровяк с затуманенными фасхом глазами попытался преградить ему дорогу, но, увидев лицо, быстро обмяк и, став похожим на большую тряпичную куклу, посторонился. Крэйн почти не заметил этого – он был занят своими мыслями.
Что он умеет? Как ему, чужаку, найти деньги в этом сумасшедшем городе?
Первый вариант, пришедший ему в голову, позволял не уронить достоинства, но он отмел его, недолго поразмыслив – разумеется, в дружину шэда его не возьмут, пусть даже он раскидает голыми руками всех дружинников.
Собственно, учитывая его лицо и одежду, его не подпустят и на пол-этеля к тор-склету. Назваться же настоящим именем – полное безрассудство – Крэйн хорошо знал возможности Орвина и не сомневался, что даже если его не бросят в яму слуги шэда, на выходе из тор-склета или в темном переулке его наверняка ждет брошенный невидимой рукой артак. Пока его лицо изуродовано, он в безопасности, ни одна душа его не опознает, но стоит назвать имя – и не поможет уже ничего.
По этой же причине не стоит рассчитывать и на место охранника у какого-нибудь торговца или ремесленника – с таким лицом и одеждой тут же примут за шеереза и хорошо если просто откажут, а не вызовут стражу.
Нет, придется смириться с тем, что здесь ему не отыскать работы, до которой он смог бы снизойти с высоты своего достоинства. Копаться в ываре? Убирать за шууями? Крэйн почувствовал, как зубы скрипят, перетирая друг друга. Никогда! Даже если ему не суждено умереть красиво в бою, он встретит смерть достойно, глядя ей в глаза, как и полагается члену древнего и славного рода. Он не станет мараться в грязи, только чтобы трусливо отсрочить ее на Эно или два.
Петляя по незнакомому городу, он и сам не заметил, как оказался возле ывар-тэс. Вместилище ывара здесь было немногим меньше, чем в Алдионе, размером с добрую половину тор-склета, и также отгорожено невысоким заборчиком из глины и обожженного дерева. В огромном котловане, вырытом в земле, медленно ворочался ывар, похожий с расстояния на густой колышущийся фасх, но только непривычного белесо-прозрачного цвета. На поверхности, то исчезая в глубинах, то снова всплывая, крутилось несколько лохмотьев уже неразличимого цвета, то ли остатки чьей-то одежды, то ли выброшенный кем-то мусор.
Крэйн приблизился к самому ограждению. Отсюда уже было заметно, что однородная на первый взгляд вязкая жидкость состоит из бесчисленного множества крошечных комочков, каждый не больше песчинки. Он знал, что неспешность ывара обманчива, его личинки набрасываются на любую добычу с такой скоростью, что оказываются под кожей быстрее, чем незадачливая жертва успеет моргнуть глазом, а его прожорливость не делает разницы между отбросами, деревянной щепкой и человеческой плотью – все, что оказалось в котловане, исчезает почти мгновенно.
Подойти еще ближе, к самому ограждению. Навалиться грудью, перекинуть ноги – и… Всплеск, короткое мгновение боли – и все.
Тишина.
Да, это будет хоть и не достойным завершением жизни, но позволит ему не потерять остатков чести. Раз рядом нет верного эскерта, которым можно вспороть живот, остается ывар. Что ж, не самая мучительная смерть.
Подождать еще немного, сосредоточиться, подвести итог жизни и, уже не колеблясь, отдать себя во власть смерти. Без сомнения, так и надо сделать.
Приняв это решение, он почувствовал, как сильно и гулко стучит в пустой груди сердце, и заметил, что основательно запыхался, хотя не прошел и этеля. Найдя неподалеку от ывар-тэс место поспокойнее, там где возможность появления дружинников была меньше, он опустился на старую глиняную лавку возле чьего-то забора. Людей здесь не было, лишь из стоящего на углу трактира с опущенным куском грубой ткани вместо двери, доносилось приглушенное сонное бормотание местных тихих пьяниц и скрежещущий рокот сдвигаемых кружек.
Принятое решение не принесло облегчения, оно легло на него тяжелым твердым обломком. Он все сделал правильно, покойный Киран, где бы он ни находился, наверняка одобрил бы поступок сына – равномерно и убаюкивающе звенела мысль, но с каждой секундой, беспокойно ерзая на неудобной жесткой скамье, Крэйн чувствовал в ней нарастающую тревожную нотку.
– Я буду шэлом и в смерти, – сказал он сам себе жестко, скрещивая руки на груди, чтобы унять неровное дыхание, не желавшее успокаиваться. – Никто не сможет сказать, что я бился за свою жизнь, как визжащий карк с переломанной спиной.
Но непослушная тугая жилка в мозгу продолжала биться, мешая настроить мысли на подходящий лад и отрешиться от окружающего, чтобы подвести итог двадцати годам непрерывной игры с жизнью. «Смерть – это отвратительно, – шептала она его же голосом. – Смерть – это зловонное жалкое разложение, в нем нет ничего прекрасного и возвышенного. Просто в один прекрасный момент, скрючившись от судорог, как последний тайлеб-ха, ослепнув и оглохнув от боли, ты замрешь навсегда и последнее, чем тебе дано будет увидеть – грязный кусок чужой серой земли. Разумеется, если до этого тебя, еще живого, не сбросят в ывар-тэс похохатывающие стражники.
Смерть – это не деревянное надгробие с родовым гербом, это исчезновение тебя».
Крэйн сжал зубы так, что заломило в висках. Впервые в жизни он не хотел умирать, упрямое тело каждым ударом сердца и каждым вздохом символизировало, что оно живо, оно еще не готово становиться холодным и оцепеневшим. Кровь, бросавшая молодого шэла из поединка в поединок, стала жидкой и холодной. Было что-то невыносимо противное в том, чтобы осознать смерть заживо – не в последнюю секунду, видя лезвие чужого эскерта перед глазами, а заранее, хладнокровно обрекая самого себя.
«Трусость это или сила? – подумал Крэйн. – Да, я не хочу умирать, я чувствую, что слишком мало еще видел неба, я не успел им насытиться. Но почему я цепенею, как хегг в спячке, когда думаю о смерти? Сила ли это – несмотря на все удары судьбы оставаться живым или просто инстинкт глупого тела? Я не знаю». Влекущая и отталкивающая красота жизни: крохотная сухая трещина на глиняной скамье, нежащиеся в лучах Эно склеты, россыпь старых черепков у стены – все это было безобразно и все оно звало жить. Тоска по жизни – это не закатное светило, освещающее алый остов битвы на зеленой траве, понял он, это именно такие знакомые и в то же время противные мелочи.
