Им не надоедало отпускать подобные шутки. Я привык и никак не реагировал. Лучше пусть считают меня идиотом, чем узнают и разболтают, кто Кенжи на самом деле. Это было для меня первым уроком. Чем хуже люди думают о тебе, тем раскованнее они в твоем присутствии. Мне стало интересно, сколько внешне глупых, но преданных слуг и вассалов принадлежат Племени и выполняют свою работу: плетут интриги и замышляют убийства.
Кенжи посвящал меня в искусства Племени, но я продолжал изучать с Ихиро правила поведения и обычаи кланов. Сословие воинов оказалось полной противоположностью людям Племени. Первые выше всего ценили почитание их всем миром, свою репутацию и положение в обществе. Мне пришлось выучить историю кланов, этикет, знаки любезности и язык. Я просматривал архивы Отори до тех пор, пока моя голова не пошла кругом от фамилий и генеалогических древ.
Дни становились короче, ночи холоднее. Первые морозы покрыли сад инеем. Скоро снег заблокирует горные перевалы, из-за зимних бурь закроется порт, и Хаги до весны станет недосягаем. Дом ныне пел по-другому, приглушенно, мягко и сонно.
Во мне открылся сумасшедший голод к учебе. Кенжи сказал, что всплытие на поверхность после многих лет запущенности — тоже черта Племени. Голод охватил все: от самых сложных иероглифов до фехтования. Здесь-то я тренировался охотно, но уроки Кенжи вызывали в сердце противоречивый отклик. Трудностей никогда не возникало: уроки шли легко, но что-то в них отвращало меня, я не хотел становиться тем человеком, которого творил из меня Кенжи.
— Это же игра, — не раз говорил он мне. — Так и воспринимай ее, как игру.
Однако заканчиваться такая игра должна смертью. Кенжи правильно определил мой характер. Я ненавидел убийства, во мне было воспитано непреодолимое нежелание забирать чью-либо жизнь.
Кенжи изучал это мое свойство, и оно приводило его в замешательство. Они с господином Шигеру часто обсуждали, каким способом сделать меня жестче.
— У него есть все таланты, кроме одного, — как-то вечером сказал разочарованный Кенжи. — Отсутствие оного делает все остальные опасными для него самого.
— Как знать, — ответил Шигеру. — Обычно в критический момент меч сам прыгает тебе в руку, словно живой.
— Ты родился воином, Шигеру, и оттачивал свои умения в бесконечных тренировках. Боюсь, в опасной ситуации рука Такео дрогнет.
— Ох! — вздохнул господин, придвигаясь к жаровне и укутываясь в плащ.
Весь день шел снег. В саду лежали сугробы, каждое дерево стояло в шубе, каждый фонарь надел толстую белую шляпу. Прояснилось небо, в свете луны заискрился снег. Когда мы говорили, изо рта шел пар.
Все спали, лишь мы втроем, сев как можно ближе к жаровне, грели руки теплыми чашами горячего вина. Благодаря напитку я набрался наглости спросить, много ли людей убил господин Отори.
— Не знаю, не веду им счет, — ответил он мне. — Но если не брать во внимание Егахару, то не так уж много. Я никогда не нападал на невооруженного человека и не убивал ради забавы, как делают некоторые.
Я хотел спросить, смог бы он воспользоваться услугами наемного убийцы ради мести, но не посмел. На самом деле я не признавал жестокости и вздрагивал от мысли об убийстве, но с каждым днем узнавал все больше о жажде мести в душе Шигеру. Она, казалось, перетекала из него в меня, подпитывая и мое стремление к возмездию.
Тем ранним утром я отодвинул оконную ширму и посмотрел вдаль. Убывающий месяц лежал на небе рядом с единственной звездой, так низко, что казалось, они подслушивают жизнь спящего города. Воздух был мертвенно-холодным.
Я могу убить, подумал я. Я смог бы убить Йоду. И я убью его.
Несколько дней спустя я удивил Кенжи и самого себя. Меня до той поры сбивала с толку его способность находиться в двух местах одновременно. Я отчетливо видел старика в выцветшей одежде, который сидел и тихо наблюдал, как я упражняюсь в ловкости рук или каком-нибудь прыжке назад, и тут его голос звал меня снаружи дома. На сей раз я то ли услышал, то ли почувствовал его дыхание, метнулся вперед, поймал Кенжи за шею и положил на землю, даже не успев сообразить, где он.
К собственному изумлению, руки сами по себе надавили на сонную артерию, именно на то заветное место, где скрыта смерть.
Через мгновение я отпустил его, и мы уставились друг на друга.
— Вот это дело, — похвалил Кенжи.
Я смотрел на свои длинные хваткие пальцы, словно они мне не принадлежали.
Мои руки вытворяли и другие неожиданные для меня вещи. Когда я занимался с Ихиро письмом, правая кисть могла мгновенно набросать несколько мазков, сливавшихся в птицу восточных гор, которая вот-вот вспорхнет с бумаги, или лицо давно забытого человека. Ихиро давал мне за это подзатыльники, но эскизы ему нравились, и он показывал их господину Шигеру.
Тот приходил в восторг, впрочем, как и Кенжи.
— Это черта Кикуты, — хвастал Кенжи с такой гордостью, словно он — ее прародитель. — Очень полезное свойство. Можно успешно маскироваться под художника: сидишь себе в разных местах, делаешь наброски, никто и не подумает, что ты подслушиваешь.
Шигеру тоже отличился практичностью.
— Нарисуй однорукого человека, — попросил он. Волчье лицо выпрыгнуло из-под кисти. Господин
Шигеру всмотрелся в портрет.
— Я узнаю его, если встречу еще раз, — пробормотал он.
Для меня пригласили учителя рисования. Зимними днями развивалось мое новое «я». Когда растаял снег, Томасу, полудикарь, бродивший по горам и понимавший только их обитателей, ушел навсегда. Я стал Такео: тихим, внешне мягким художником, что служило хорошим прикрытием для ушей и глаз, ничего не пропускавших мимо, и сердца, бравшего уроки мщения.
Я не знаю, был ли то истинный Такео или просто марионетка, слепленная, чтобы служить целям Племени и Отори.
Бамбуковая трава пожелтела на кончиках, а клены надели парчовый наряд. Юнко принесла для Каэдэ старую одежду госпожи Ногучи, аккуратно распорола ее и подшила потрепанные края. Холодало, и Каэдэ была благодарна судьбе, что она больше не в замке и ей не приходится бегать во двор и по заледенелым ступеням, припорошенным снегом. Работа стала неспешней: она проводила дни с женами Ногучи, которые занимались шитьем и украшением дома, слушали рассказы и сочиняли стихи, изучали грамоту. Но до счастья Каэдэ было далеко.
Госпожа Ногучи находила в девушке тысячу недостатков: кривилась, что та левша, обсуждала ее внешность, чтобы Каэдэ не затмила дочерей, считала возмутительными ее высокий рост и худобу. Она заявила, что потрясена необразованностью Каэдэ во всех областях, не задумываясь даже, что сама в том виновата.
Когда Юнко оставалась с девушкой наедине, она восхваляла ее бледную кожу, изящные руки и густые волосы. Каэдэ, разглядывая себя в зеркало при первой возможности, понимала, что она действительно красива. Мужчины смотрели на нее с вожделением, даже в доме господина она боялась их. Мысль о браке нагоняла на нее ужас. Любой гость в доме вызывал подозрение: вдруг это ее будущий муж? И если девушке приходилось подавать ему чай или вино, ее сердце начинало учащенно биться, а руки тряслись. В итоге госпожа Ногучи решила, что Каэдэ слишком неуклюжая, и ее нельзя выпускать на люди.
