— Она сама решает, за кого выходить? Наверно, могущественная женщина.
— Маруяма — последний домен, который наследуется по женской линии, — объяснила Шизука. — Это дает ей больше власти, чем какой-либо женщине. И потом, у нее есть иные силы, которые граничат с волшебством. Она околдовывает людей, чтобы добиться своего.
— Ты веришь в такое?
— А как еще объяснить, что она до сих пор жива? Семья ее покойного мужа, господин Йода, да и многие из клана Тоган раздавили бы эту женщину как паука, но она жива, только вот потеряла сына и отдала в заложницы дочь.
Сердце Каэдэ забилось.
— Почему женщины вынуждены так страдать? Почему у нас нет той свободы, что у мужчин?
— Так устроен мир, — ответила Шизука. — Мужчины сильней. Им неведомы милосердие и мягкость. Женщины влюбляются в них, но не получают ответной любви.
— Я никогда никого не полюблю, — сказала Каэдэ.
— Верно, лучше этого не делать, — согласилась Шизука и рассмеялась.
Она постелила постель, и девушки легли спать. Каэдэ долго думала о женщине, которая имеет власть, о женщине, которая потеряла сына и почти утратила дочь. Она представила себе девушку, заложницу в руках Йоды в Инуяме, и пожалела ее.
Приемная зала госпожи Ногучи была украшена в традиционном стиле: на дверях и ширмах — виды гор и сосновых лесов. Каэдэ не понравились картины, она нашла их тяжеловесными, листовое золото казалось слишком цветастым и броским, кроме самого крайнего листа слева. На нем были изображены два фазана, так достоверно, что казалось, будто они скоро улетят. Яркие глаза, поднятые кверху головы. Птицы слушали разговор в комнате с большим оживлением, чем некоторые женщины, вставшие на колени перед госпожой Ногучи.
Справа от нее сидела гостья — госпожа Маруяма. Госпожа Ногучи позволила Каэдэ подойти ближе. Поклонившись до пола, девушка стала внимательно вслушиваться в разговор.
— Конечно же, мы опечалены, что нам приходится расставаться с Каэдэ: она была мне как родная дочь. И нам неловко обременять госпожу Маруяму. Мы лишь просим, чтобы Каэдэ сопровождала вас до Цувано. Там ее встретят господа Отори.
— Госпожа Ширакава выходит замуж за одного из Отори?
Каэдэ понравился низкий, мягкий голос. Она приподняла голову, чтобы видеть маленькие руки госпожи, сложенные у нее на коленях.
— Да, за Отори Шигеру, — промурлыкала госпожа Ногучи. — Это большая честь. Хотя, могу сказать по секрету, мой муж хорошо знаком с господином Йодой, который сам желал бы стать ей супругом.
Каэдэ видела, как сильно сжались пальцы: они побелели, словно обескровленные. После паузы, настолько затянувшейся, что можно было почесть ее за невежливость, госпожа Маруяма произнесла:
— За господина Отори Шигеру. Госпожа Ширакава действительно удачлива.
— Вы его встречали? Я не имела такого удовольствия.
— Я весьма поверхностно знакома с господином Отори, — ответила Маруяма. — Поднимитесь, госпожа Ширакава. Позвольте мне увидеть ваше лицо.
Каэдэ послушалась.
— Вы так молоды!
— Мне пятнадцать, госпожа.
— Немногим старше моей дочери.
Голос госпожи Маруямы был необычайно тонок и слаб. Каэдэ решилась взглянуть в красивые темные глаза. На мгновение они расширились, словно от потрясения, а лицо стало белей, чем пудра. Затем госпожа Маруяма будто пришла в себя. Губы подернулись улыбкой, хотя глаза оставались холодными.
Что я ей сделала? — гадала Каэдэ, которая всем своим существом тянулась к госпоже. Наверное, Шизука права. Госпожа Маруяма заставит любого пойти на что угодно ради нее. Ее красота, бесспорно, поблекла, но едва заметные морщинки вокруг глаз и рта придавали лицу строгость и подчеркивали силу характера.
Я не понравилась ей, разочарованно подумала девушка.
Снег растаял, и сад стал снова заливаться песней ручейков. Я пребывал в Хаги уже шесть месяцев. Я научился писать, читать и рисовать. Узнал разные способы убить человека, хоть испытать их на практике мне еще только предстояло. Казалось, я научился чувствовать людские намерения и приобрел множество полезных навыков, но им обучил меня не Кенжи, они проснулись сами. Находиться в двух местах сразу, становиться невидимым, взглядом усыплять собак — все стало привычным. Последний трюк я обнаружил сам и скрывал его от Кенжи, он же учил меня лукавству и многим другим уловкам.
Я пользовался своими умениями каждый раз, когда мне надоедало сидеть дома, погруженным в неумолимую рутину учебы, тренировок и послушания строгим учителям. Мне ничего не стоило сбить с толку стражников, усыпить бдительность собак и выскользнуть за ворота так, чтобы никто меня не заметил. Даже Ихиро и Кенжи иной раз были убеждены, что я сижу где-то в доме с кистью и тушью, когда мы с Фумио исследовали задворки порта, плавали в реке, слушали рассказы моряков и рыбаков; когда я вдыхал крепкий запах соленого ветра, пеньковых веревок и сетей и самой разнообразной морской еды: сырой, на пару, жареной, приготовленной маленькими клецками или щедрыми кусками, при виде которых в животе урчало от голода. Я понимал разные говоры: Западного Края, островов, даже континентальный — и слушал разговоры ничего не подозревающих людей, из которых многое познал о чужих жизнях, опасениях и мечтах.
Иногда я бродил в одиночестве, пересекал реку по плотине или вплавь и исследовал дальний берег, заходя глубоко в горы, где фермеры тайно работали на полях, скрытых среди деревьев, неведомых и потому не облагаемых пошлинами. Новые зеленые листья распускались в подлесках, каштановые рощи оживали первым жужжанием насекомых, ищущих пыльцу на золотых сережках. Фермеры так же суетились, несмолкаемо ворчали на повелителей Отори и на бремя вечно поднимающегося налога. Иногда проскакивало имя господина Шигеру, и я узнал о горьком сожалении большинства простых людей, что в замке правит не он, а его дяди. Такие мысли считались государственной изменой, поэтому высказывались только ночью или в глухом лесу, где их никто не мог услышать, кроме меня, а я ни с кем не делился.
Природа разразилась весенним взрывом; воздух потеплел, вся земля ожила. Я не мог найти покоя и не понимал, почему. Что-то должно было произойти, но что? Кенжи отвел меня в квартал удовольствий, чтобы я развлекся там с девицами, и мне удалось хоть на некоторое время забыть о своей тоске. Я не сказал учителю, что уже бывал в подобных заведениях вместе с Фумио. Девушки вызывали во мне не только страсть, но и жалость. Они были так похожи на девчонок, с которыми я вырос в Мино. Скорей всего, они из таких же семей, их толкают к проституции голодающие родители, они буквально продают своих дочерей, некоторые из которых едва вышли из детского возраста. Я внимательно осматривал их лица в поиске своих сестер. Стыд переполнял меня, но не останавливал.
Настал период весенних праздников, улицы и часовни полнились людьми. Каждый вечер били барабаны, лица и руки барабанщиков лоснились от пота в свете фонарей — они были так одержимы своим делом, что не знали устали. Я не смог устоять перед разгаром празднеств, неистовым самозабвением толпы. Однажды вечером я отправился туда с Фумио; мы шли за статуей бога, которую несла по улице толпа возбужденных людей. Я уже попрощался с другом, и тут меня пихнули, и я чуть не сбил с ног приземистого человека с уродливым, но проницательным лицом, похожего на коробейника, какие иногда приходили в Мино. Я узнал его: то был странник, который останавливался у нас на ночлег и предупредил об опасности. Прежде чем я успел увернуться, в его глазах мелькнуло осознание чего-то и жалость: он узнал меня.
