Такой же сад был в замке Ногучи, где она однажды встретилась с отцом, чтобы узнать о собственной свадьбе, назначенной с господином Отори Шигеру. Тогда он гордился ей, радовался, что так удачно выдает дочь. Никто не знал, что тот брак будет обманом, ловушкой для Шигеру. Глядя в сад, она снова и снова вспоминала события прошлого и наблюдала за изменениями в медленном течении дней.
Со сливового дерева уж опадали литься. Вот пришел старик и стал поднимать их по одному со мха. Ему нельзя было смотреть на Каэдэ, как и всем мужчинам, а она следила за ним из-за ширмы. С неподражаемым терпением он поднимал каждый листок большим и указательным пальцами, чтобы не повредить мох, и клал в бамбуковую корзину. Затем причесал, словно волосы, мох, убрал все ветки, траву, взрыхленную червями землю, перья птиц, кусочки коры. Оставшуюся часть дня мох выглядел безупречно, а потом как-то незаметно природа вновь подчинилась законам жизни, и следующим утром весь процесс повторялся заново.
На сучковатом стволе и на ветвях сливового дерева рос зеленый и белый лишайник, Каэдэ каждый день наблюдала и за ним. Любые мелочи приводили ее в восторг. Однажды утром на мху возникла светло-розовая мраморная плесень, похожая на цветок, высеченный из плоти. Как-то на верхушку сливового дерева села птица и завела трель, и сердце Каэдэ забилось в такт.
В былые времена даже управление владением не могло полностью поглотить беспокойный голодный разум, а теперь ей было совсем нечем заняться, она умирала от скуки. В уединенное жилище Каэдэ почти не проникало посторонних звуков, и она не знала, что происходит вокруг. Однажды она уловила каденцию* (*Каденция – гармонический оборот, завершающий музыкальное произведение или его часть) флейты, подумала, а вдруг это Макото? Ей не терпелось узнать хоть какие-нибудь вести.
Кроме скуки, самым страшным было полное неведение. Где-то шли битвы и сражения, власть захватывали и теряли, и все это хранилось от нее в тайне. Она успокаивала себя тем, что Фудзивара не преминет рассказать ей о смерти Такео, чтобы помучить и получить удовольствие от ее страданий.
Фудзивара продолжал ставить пьесы. Интересно, изобразил ли он на сцене ее судьбу, как однажды обещал. С ним часто приходил Мамору, внимательно вглядывался в лицо Каэдэ, пытался копировать. Ее не пускали смотреть представления, но до комнаты доносились отдельные слова, пение, игра музыкальных инструментов, удары барабана. Иногда Каэдэ улавливала знакомую фразу, вспоминала пьесу, и по щекам вдруг текли слезы.
Собственная жизнь казалась ей столь же трагичной. Вынужденная размышлять о малейших деталях пребывания в плену, Каэдэ пыталась понять и выразить свои ощущения. Не хватало слов. Иногда на правильный подбор уходил весь день. Она мало знала о поэзии, еще в той жизни что-то читала в отцовских книгах, однако, как истинный поэт, собирала слова подобно золотым бусинам, и нанизывала по очереди, получая удовольствие. Приходилось держать их в секрете, в глубине сердца.
Каэдэ полюбила тишину, в которой рождались стихи, как сталактиты в священных пещерах Ширакавы, – капля за каплей известковой воды. Ее раздражала болтовня Риэко, полная злобы и самомнения, банальных фраз. Фудзивара был подчеркнуто вежлив и внимателен, но каждый его визит напоминал Каэдэ о ее печальной участи пленницы. Из мужчин, кроме Фудзивары, Каэдэ видела только Ишиду. Доктор приходил через день, радуя своим появлением, хотя они едва разговаривали. С началом поиска слов пленница перестала принимать успокоительные чаи. Ей хотелось знать свои чувства, как бы больно это ни было.
Рядом с выходящей в сад комнатой был небольшой храм со статуей Просветленного и всемилостивой Каннон. Даже Риэко не смела мешать Каэдэ молиться, и девушка часами стояла там на коленях, входя в состояние, когда молитва сливается с поэзией и окружающий мир наполняется святостью и смыслом. Она часто думала о вопросах, тревоживших ее после битвы у реки Асагавы, и о преследовании Племени. Поможет ли ей чистота помыслов постигнуть, как править миром, не прибегая к насилию. Каэдэ ругала себя за такие мысли, понимая, что никогда не сможет возглавить домен. И все же если власть вернется в ее руки, она отомстит всем, кто принес ей страдания.
Перед храмом день и ночь горели лампы, Каэдэ часто зажигала ладан и вдыхала тяжелый запах, развевая его повсюду. С рамы свисал колокольчик, и временами ей хотелось резко ударить по нему. Четкая нота пролетала эхом по всем комнатам, и служанки обменивались взглядами, так, чтобы не заметила Риэко. Они знали историю судьбы Каэдэ, жалели девушку и все больше восхищались ею.
Одна из них заинтересовала Каэдэ. Судя по записям, которые копировала Каэдэ для Такео, в доме фудзивары живет несколько людей из Племени, о чем ему не известно. Двое мужчин, включая управляющего имением, оплачиваются столицей. Видимо, они шпионы, которые должны докладывать императору о действиях сосланного дворянина. На кухне работали двое слуг, продающих информацию любому, кто готов заплатить, и еще девушка, служанка, в ком Каэдэ узнала дочь Племени.
Догадки строились лишь на небольшом сходстве с Шизукой и особой форме рук. Расставшись с Шизукой, Каэдэ по ней не скучала – тогда ее жизнь была полностью посвящена Такео. Теперь же, в окружении женщин, ей очень не хватало подруги. Хотелось услышать родной голос, проникнуться надеждой и отвагой.
Более всего надо было узнать новости. Девушку звали Юми. Если кому и известно, что происходит в мире, так это представительнице Племени. Однако они никогда не оставались наедине, и Каэдэ боялась подойти к ней. Сначала ей почудилось, будто Юми прислали ее убить, из-за мести или в наказание Такео, и она наблюдала украдкой, без страха, но с неким любопытством: как произойдет убийство, на что похожа смерть, испытает ли она облегчение или сожаление?
Каэдэ знала, какой приговор вынесло Племя Такео, и после расправы в Маруяме оно вряд ли смягчится. Она не ждала от Племени ни сочувствия, ни поддержки. И все же было нечто в поведении девушки, что подсказывало отнюдь не враждебный настрой.
Дни становились короче и прохладнее, достали зимние одежды и вынесли проветриваться, летние постирали, сложили и убрали. Две недели Каэдэ носила платья для межсезонья, радуясь теплу. Риэко и служанки занимались шитьем и вышивкой, но супруге Фудзивары запрещалось помогать им. Будучи левшой, Каэдэ не любила работать иголкой, хотя это могло бы заполнить пустые дни. Ей нравились цвета нитей, нравилось наблюдать, как оживает цветок или птица на шелковой ткани. Риэко сказала, что господин велел не давать своей жене игл, ножниц и ножей. Даже зеркала приносили ненадолго. Каэдэ вспомнила, как Шизука смастерила для нее оружие размером с иголку и спрятала в рукав. Оно пригодилось в Инуяме, Неужели господин Фудзивара боится, что его ждет та же участь?
Риэко никогда не выпускала подопечную из поля зрения, кроме тех случаев, когда приходил сам хозяин. Она сопровождала Каэдэ в баню и даже в туалет, где придерживала тяжелую юбку, а затем мыла ей руки. Стоило начаться месячным, как Фудзивара прекращал свои визиты и целую неделю ждал, пока она очистится.
Шло время. Сливовое дерево осыпалось. Однажды утром на мху и сосновых иглах появился иней. Начало холодов принесло волну болезней. Сначала Каэдэ простудилась – болела голова, в горле словно поселился колючий еж. В бреду снились кошмары, но через несколько дней ей стало лучше, только по ночам тревожил кашель. Ишида заваривал кору ивы и валериану. К тому времени захворала Риэко, болезнь доставила ей намного больше страданий.
