В отведенное для чая время он выпивал вместо него чашку парного кобыльего молока и еще одну на рассвете.
Еще живя под своим именем, он успел обзавестись в путешествиях несколькими шрамами.
Дротик, пущенный рукой йеменского кочевника, пробил ему челюсть, разрушив четыре коренных зуба и часть нёба. С торчащим в голове дротиком Стронгбоу разогнал кочевников своей дубинкой и остаток ночи шагал к приморской деревне, где жил араб, знающий анатомию достаточно хорошо, чтобы не удалить дротик вместе с челюстью.
Араб сумел это сделать, но на щеке остался рваный шрам.
Вплавь пересекая Красное море заполночь, он заболел лихорадкой, язык его покрылся язвами, и он целый месяц не мог говорить.
Под Аденом, после тайной прогулки по священным улицам Медины и Мекки в арабских одеждах (он был лишь вторым европейцем, которому это удалось), он снова заболел лихорадкой, от которой лечился опиумом. Находясь в бессознательном состоянии, он чуть не истек кровью от забот местной знахарки, которая, тщательно выбрив, облепила ему пах огромной массой пиявок.
* * *
Нёбо, язык, пах — Стронгбоу скоро покрылся паутиной шрамов, полученных в ходе безостановочных странствий. Но не эти левантийские раны определили его будущую судьбу на Ближнем Востоке. Гораздо большую роль сыграли неожиданные беседы в Тимбукту о любви и хадже, а вскоре после этого и сама любовь — в Персии.
В Триполи он впервые узнал о человеке по прозвищу Белый Монах Сахары, бывшем сельском священнике из Нормандии, который несколько лет пробыл неприметным служителем белого духовенства, пока однажды вечером, пролежав слишком долго на земле под пальмой, не решил, что христианскую заповедь возлюбить ближнего следует понимать буквально. Покинув свой орден и отправившись на юг, он в конце концов через всю пустыню пришел в Тимбукту.
Там отец Якуба, как стал называть себя священник-расстрига, прославился на всю пустыню своим нечестивым еретическим учением о том, что любовь должна быть всеобъемлющей и включать сексуальные отношения множества людей одновременно: семьи и незнакомые люди, целые селения должны совокупляться, где бы им ни случилось встретиться.
Когда множество тел плотно прижаты, проповедовал Белый Монах, нет места самолюбию. Соединяются альфа и омега, приход и уход, торжествует дух, и все души получают святое причастие. Так что Богу угодно, чтобы как можно больше людей занимались любовью день и ночь.
Особенно важно, учил Белый Монах, чтобы никто не чувствовал себя одиноким, взирая на проходящих мимо людей в жаркий день. И люди, группами проходящие мимо, не должны смотреть на постороннего отчужденно. Они должны соединиться сейчас же во имя любви к Господу.
Несмотря на то что Тимбукту был городом исключительно мусульманским, христианская проповедь отца Якубы с самого начала пользовалась успехом, возможно по причине удаленности самого города, а может быть, потому, что многие из его жителей были выходцами из деревень, привыкшими, что каждый встречный — знакомый.
Во всяком случае, отец Якуба стал быстро обрастать восторженными почитателями любого возраста и цвета кожи (от смуглых до иссиня-черных), которые со временем народили кучу детей, и вскоре его полигамная община составляла половину населения Тимбукту, который тогда мог сравниться по числу жителей с самыми большими городами Центральной Африки и Средиземноморья.
* * *
Стронгбоу услышал эту историю как-то вечером в арабской кофейне и был немедленно очарован. К полуночи он уже вышел из Триполи и брел по пустыне на юг древним карфагенским торговым путем, ведущим через Мизду и Мурзук к озеру Чад, с лупой в руке — на случай, если заметит при луне какое-нибудь редкое растение. Преодолев тысячу триста миль, он остановился у озера Чад, дал отдых ногам, подержав их в воде на закате и на рассвете, а потом повернул на запад в Тимбукту, до которого еще оставалось тысяча двести миль.
Будучи шестым или седьмым европейцем, появившимся в этих местах со времен Римской Империи, Стронгбоу рассчитывал привлечь хоть какой-то интерес. Но к его удивлению, на него никто не обращал внимания: очевидно, в таком захолустье все происходящее воспринимали невозмутимо. Подавив разочарование, Стронгбоу взял этот факт на заметку и принялся расспрашивать, как найти Белого Монаха.
Ответы он получал какие-то бестолковые. Мужчина показал рукой назад и вперед, женщина — вправо и влево. Устав, он сел на пыльную площадь, держа в руках цветы, собранные утром в пустыне.
За неимением другого занятия, стал рассматривать их через лупу.
Симпатичные, произнес чей-то вкрадчивый голос.
Через свое увеличительное стекло Стронгбоу увидел говорившего: пожилой карлик-араб. Малютка смотрел на него с улыбкой. Неожиданно на площади появились пятьдесят или шестьдесят ребятишек и тут же принялись играть.
Я английский ботаник, сказал Стронгбоу.
Тогда ты здесь новичок и тебе, должно быть, одиноко.
В данный момент я просто устал.
Ну, тогда, может, поиграешь с детишками? Это всегда помогает.
С помощью лупы Стронгбоу увеличил старичка до нормальных размеров.
Послушай, человечек, я только что прошел две с половиной тысячи миль, чтобы встретиться с каким-то Белым Монахом Сахары, вот добрался, а теперь не могу его найти. Надеюсь, теперь ты понимаешь, что я совсем не расположен играть с детишками.
L’appetite vient en mangeant,
[5]
сказал карлик.
Стронгбоу уронил свою лупу, цветы посыпались из рук, а старичок-крохотуля лукаво покачал головой.
Тебе что, не сказали, что я карлик преклонного возраста?
Нет.
Так тебе представлялся совсем другой человек?
Да.
Гномик рассмеялся.
Ну, конечно, ты еще очень молод. Не желаешь зайти ко мне отведать бананового пивка?
Стронгбоу улыбнулся.
Где же твой дом, отче? Никто не смог мне указать.
Да говорили они тебе, говорили, но ты, должно быть, слишком устал в пути. В этой части города каждый дом — мой.
* * *
Единственный из всех, отец Якуба почти сразу же понял, что Стронгбоу глух. Но когда Стронгбоу спросил, как он догадался, старикан лишь довольно кивнул и налил еще бананового пива.
Как раз в это время мимо скамейки, на которой они сидели во дворе, пробежали две или три сотни ребятишек, подняв за собой такой столб пыли, что она не скоро осела.
Мои пустынные пташки, сказал отец Якуба, летят от одного часа жизни к другому. Прилетают, мило чирикая, и так же легко улетают, взмахнув крылышками. А кто им начертит курс, кроме меня? И где им отдохнуть в пути, если не в моем сердце? Бывает, я скучаю по дождливым денькам в Нормандии, но когда я здесь, мне кажется, что это чужие воспоминания. Ты прошел больше двух тысяч миль, чтобы добраться сюда, а ты знаешь, что я часто проделывал такой же путь, следуя за моими птичками? Да, по их следам в небе. Ты еще не отправился?
