Отец повернулся к мальчику.
Ты до мелочей помнишь храм, так же как твой дед?
Да, прошептал мальчик.
И можешь представить его в подробностях даже сейчас?
Да.
Его отец серьезно кивнул, дед радостно заулыбался.
Значит, твой дед прав. На песке или под песком, не имеет значения. Для тебя, как и для него, храм всегда на месте.
Мальчик решил, что понял, и задал следующий вопрос.
Ну раз он всегда там, то сколько он уже там стоит? Кто его построил?
Дед притворно нахмурился. Он еще раз обнял малыша.
Это уже история, а я в ней не разбираюсь, где уж мне. Но, к счастью для нас, твой отец — ученый человек, который везде побывал и знает все на свете, так что, возможно, он успел прочитать надписи на колоннах и может точно ответить на твой вопрос. Итак, о бывший хаким? Как по-твоему, кто построил Храм луны в Марибе и как давно? Ровно тысячу лет назад и навсегда? Две тысячи лет назад и навсегда?
Теперь была очередь Якуба тянуть отца за рукав, и отец улыбнулся.
Племя это называлось сабеи, сказал он, а построили они его три тысячи лет назад и навсегда.
Малыш открыл рот, услышав непостижимое число.
Папа, ты научишь меня читать надписи на колоннах?
Да, но сперва Якуб должен объяснить нам, когда они появятся вновь. Пусть расскажет нам о песке.
Ты расскажешь, дедушка?
Да-да, конечно. Когда опять подует ветер, мы выйдем вместе, принюхаемся к нему и узнаем, запахнет ли вновь ладаном в Храме луны в Марибе.
Толстячок фыркнул от смеха. Серьезный, полный достоинства отец повел их обратно к шатру, где грелась вода для кофе. В тот вечер, как и во многие другие, мальчик сидел у костра допоздна, сонно клюя носом, не в силах угадать, откуда берутся те удивительные слова, которыми без устали обмениваются среди теней два старика, из «Зохара» или из «Тысячи и одной ночи», а может, они написаны на камнях Храма луны, где он играл, таинственная мирра его детства, исчезающие колонны, фонтаны и водостоки, возвращающиеся с надписями, которые однажды можно будет прочесть, так же как запахи, что несут порывы ветра, приторный аромат, не исчезающий, как глубоко бы ни были захоронены связки ладана в ту ночь три тысячи лет назад и навсегда, как говорил о Храме луны его отец после долгих десятилетий странствий, или в ту ночь, вчера и на той неделе вечности, как описывал храм его дед среди холмов близ древнего Мариба, где он жил всегда.
* * *
Получал он и наставления матери, когда они ходили вдвоем собирать всякие травы для салатов в прохладном тусклом свете зари. Иногда мать вдруг издавала странные звуки и по несколько минут стояла, держась за бок и глядя в землю, и он не мог понять, отчего ее лицо вдруг становилось таким изнуренным.
А что она могла сказать ему, четырехлетнему малышу? Она вынашивала дитя, только и всего, с каждым днем тяжелея. Когда она наклонялась за травинкой, оно толкало ее, а распрямившись, ей приходилось стоять, закрыв глаза от боли. Благословение материнства попросту забирало из ее тела больше, чем она могла дать. Но он был мал и однажды, когда она пошатнулась на склоне холма, спросил ее о причине.
Что случилось, мама?
Ему никогда не забыть ту минуту. Судорожно сжатые пальцы, напряженное лицо, усталый, затравленный взгляд. Она опустилась на колени и закрыла лицо. Она плакала.
Где у тебя болит?
Она взяла его руку и приложила ее к своему сердцу.
Где? Я не чувствую.
Лучше здесь, сказала она и положила один из его крошечных пальчиков на вену на запястье.
Тут твоя кровь. Там у тебя болит?
Нет, болит в сердце, там, где ты не чувствуешь.
Но папа сможет почувствовать. Отец великий хаким. Он кого хочешь может вылечить.
Нет. Ты не можешь почувствовать это, потому что иногда у человека бывает такая боль, которая принадлежит ему одному.
Тогда он начал плакать, и она, стоя на коленях, потянулась поцеловать его в глаза.
Не плачь. Все прошло.
Не прошло. А папа может вылечить, я знаю, может.
Нет, сыночек.
Но это нечестно.
Честно, новая жизнь взамен старой — это всегда честно.
Чья жизнь? Ты о чем говоришь?
Неважно чья. Важно, что когда приходит время твоей собственной боли, надо нести ее самому, потому что у других людей есть своя.
Не у всех.
Боюсь, что у всех.
У дедушки нет. Он всегда смеется.
Это только кажется. Но на душе у него другое.
Что?
Твоя бабушка. Она умерла очень давно, и он все время тоскует о ней.
Ну, уж папа-то ни о чем не тоскует.
Тоскует, даже он. Сейчас у него есть приют, но много лет не было. А однажды, незадолго до того, как он забрел в наши края, твой дед нашел его одиноким в пыли. У него было ужасное время, когда он совсем потерял себя. Малыш упрямо помотал головой.
Неправда, папа никогда не терялся. Он прошел от Тимбукту до Гиндукуша и спускался по Тигру в Багдад, и за три рассвета и два заката прошел через весь Синай и даже не заметил, что не взял с собой еды и питья. Никто никогда не совершал того, что делал мой отец.
Может быть, но я не говорю, что он потерялся в пустыне. Он потерялся вот здесь, в сердце, где у меня болит.
Мальчик посмотрел на землю. Он всегда принимал все, что говорила мать, но ему казалось невозможным, чтобы у весельчака деда на душе была печаль. И уж совсем нельзя было поверить, что его отец когда-то мог потеряться.
Поэтому, говорила она, не будем говорить твоему папе про мою боль, ведь у него свое бремя из прошлого. Он пришел сюда, чтобы обрести покой, он принес нам счастье, и мы должны отплатить ему тем же.
Она положила ему руки на плечи.
Обещай мне это.
Он снова заплакал. Обещаю, сказал он, но я же хочу помочь. Может, я что-нибудь могу сделать?
Может, ты когда-нибудь разыщешь наш дом. Твой отец нашел приют здесь у нас, но твой дед и я на самом деле не отсюда.
Почему?
Потому что мы евреи.
А где же наш дом?
Я не знаю, но когда-нибудь ты нам его отыщешь.
Хорошо. Я обещаю.
Она улыбнулась.
Ну, пойдем, надо набрать трав к обеду. Эти наши двое мужчин беседуют и беседуют без остановки, а весь день напролет решая вселенские дела, они проголодаются.
* * *
Для поездок в Каир, чтобы изучать ислам, он пользовался одним из арабских имен отца. В Сафад для изучения каббалы он ездил под еврейским именем деда. Когда пришла пора получать западное образование, он спросил, какое имя ему взять.
