Западное, сказал отец.
Но какое? спросил дед. Старики взяли его чашку из-под кофе и уставились в нее. Я вижу много еврейских и арабских имен, сказал Якуб, но я не могу вывести из них западное имя, наверное, потому что я не знаю, что оно собой представляет. Что видишь ты, о бывший хаким?
Отец вознес чашку над их головами и посмотрел в нее.
Стерн, объявил он, помолчав секунду. Да, совершенно ясно.
Звучит коротковато, сказал Якуб, нельзя ли к нему добавить что-нибудь? Нет ли там рядом еще чего-то со словом ибн или, например, бен?
Нет, это все, что есть, сказал отец.
Очень странно и очень интересно. А что это значит?
Решительный, непоколебимый.
Непоколебимый?
При встрече с чем-то неотвратимым и неизбежным.
А, это уже лучше, сказал Якуб. Конечно, нет смысла отворачиваться и избегать чудес жизни.
Дед вдруг обхватил себя руками и стал раскачиваться взад-вперед. Он подмигнул внуку.
Но, о бывший хаким, не слышу ли я в чашке твоего сына отзвук твоего собственного характера?
Не может быть, с улыбкой ответил бывший путешественник. Кофейная гуща и есть кофейная гуща. Она сама за себя говорит.
Якуб радостно засмеялся. Да, да, так оно и есть. Могло ли быть иначе. Ну вот, мой мальчик, это решено. И куда ты теперь поедешь?
Болонья. Париж.
Что? Не слыхал про такие места. Как они там исчисляют годы? Как они называют нынешний?
Тысяча девятьсот девятый.
Якуб подтолкнул зятя.
Это что, парень правду сказал?
Конечно.
Якуб фыркнул и расхохотался.
Конечно, говоришь ты старику, который нигде не бывал, но тебе это безразлично. Когда мальчик вернется, холмы эти будут все так же стоять здесь, только песок поменяется. На самом деле ты никуда от них не уедешь. Так или нет?
Может быть, улыбнувшись, сказал Стерн.
Вы двое, проворчал Якуб, вы думаете, что можете одурачить меня, но у вас ничего не получится. Конечно, я знаю, какой сейчас год, знаю. Еще кофейку, о бывший хаким? Мы можем поблагодарить Бога, что твой сын — что-то среднее между нами, и в нем есть часть моей здоровой пастушьей крови, так что ему не придется, как тебе, быть джинном шестьдесят лет, прежде чем стать человеком.
* * *
Вечером накануне отъезда отец повел его прогуляться в сумерках. Поначалу его так взволновало сознание того, что отец собирается сказать ему что-то важное, что он безостановочно говорил что-то о новом веке и о том новом мироустройстве, которое тот принесет, о том, как ему хочется поехать наконец в Европу, приступить ко всем тем делам, что ждут впереди, и так далее и тому подобное, пока он наконец не заметил, что отец молчит, и остановился.
О чем ты думаешь?
О Европе. Не знаю, понравится ли она тебе, оправдает ли твои ожидания.
Конечно, понравится, почему же нет, столько нового. Только представь, сколько там всего, что мне надо узнать.
Это правда, но, может быть, Якуб прав, может получиться, что ты никуда не уедешь от этих холмов. Это его путь, не мой, но я ведь родился не в пустыне, не в уединении, как он или ты. Я искал ее, но, возможно, родиться в ней — это совсем другое дело. Конечно, в пустыне не меньше интересного, чем в любом другом месте, но для кого-то она может стать причиной неизбывного одиночества, и мне приходится все время напоминать себе об этом. Не всем дано бродяжничать по сорок лет, как мне. Вот, например, отец Якуба. Он в Тимбукту жил совсем иначе и был очень мудрым и счастливым человеком со своими стайками детишек и их следами в небе да путешествиями по две тысячи миль за вечер, он был счастлив, прихлебывая кальвадос в пыльном дворике. Как он сказал, хадж измеряется не милями.
Я это знаю, отец.
Да, конечно, знаешь. Перед тобой есть пример другого Якуба, твоего деда. А знаешь ли ты, к чему стремишься?
Что-нибудь создать.
Да, конечно, только так и можно начинать. А как насчет денег, они занимают какое-то место в твоих планах? Чего ты хочешь?
Нет, ничего, они для меня ничто, могло ли быть иначе, ведь я воспитан тобой и Якубом. Что за странный вопрос. Почему ты спрашиваешь, заранее зная ответ?
Потому что я хочу обсудить с тобой кое-что, о чем ни с кем раньше не говорил, даже с Якубом.
Стерн рассмеялся.
Что же это за тайна, которую ты не захотел обсуждать с Якубом?
Да нет, тайны тут нет, в общем-то, вполне бытовой вопрос. Просто не представлялось повода заговорить об этом. Видишь ли, перед тем как уехать из Константинополя, я сделал кое-какие финансовые распоряжения, недвижимость и тому подобное. Я думал, что когда-нибудь смогу воспользоваться этой собственностью, но затем стал хакимом, а потом и вовсе поселился здесь, и, естественно, раз уж так все вышло, мне она ни разу не пригодилась. Если ты считаешь, что это имущество не понадобится, ну тогда, наверное, придется вернуть его прежним владельцам. Собственность — это бремя, а отправляясь в хадж, лучше иметь как можно меньше груза.
Стерн опять рассмеялся.
Ты же не думаешь, что я отправлюсь нагишом? Привяжу бронзовые солнечные часы к поясу и прыгну через стену сада? Но ты говоришь загадками, отец. Так Якуб был прав, когда говорил, что вы вдвоем владеете большей частью мира? Два тайных совладельца с единственным наследником в моем лице? Чему ты улыбаешься?
Это я над Якубом и его представлениями о недвижимости. У него все дело в сознании, этот пригорок для него не просто частичка мира, но и целая вселенная. Ты же знаешь, как он любит подчеркивать, что никогда нигде не бывал, а мне потребовалось шестьдесят лет, чтобы прийти к тому же самому. Ну, в этом он прав, конечно, насчет этих холмов и того, что они всегда значили для него и, в конечном итоге, для меня. В общем-то, в наши дни Османская империя — не такое уж большое наследство, так, скорее лоскутки, в которые обычно и превращаются империи. На ее месте должно будет скоро возникнуть нечто новое, в том самом новом столетии, о котором ты так любишь говорить. Стерн улыбнулся.
Во всяком случае, таким был первый урок, который вы оба дали мне в тот день, когда я не смог найти Храм луны. Что единственная реальная империя — это империя ума.
Старый путешественник тоже улыбнулся. Кажется, я припоминаю такой разговор, ты был тогда еще совсем маленьким. Так что ты думаешь обо всем том имуществе, о котором я говорил? Тебе хотелось бы владеть им?
Нет.
Почему?
Потому что я не собираюсь стать торговцем недвижимостью.
Вот как, чудесно, значит, этот вопрос решен. Еще одно наследие моего ушедшего века не будет тебя обременять.
Все-таки, думаю, что в ту ночь, когда придет пора поднимать паруса, я не выйду голым на дипломатический прием в Каире.
