Вкратце, она была великолепна, великолепна как любое божье творение, и она-то уж точно могла проверить мою силу.
Я уже притомился.
Ха! Я приступил к делу, и через десять дней одна из служанок царевны на цыпочках вошла к нам, чтобы посмотреть, как идут дела. Мой материк женского пола, кажется, слегка приоткрыл глаза.
Он уже устал? шепнула девочка на ухо материку.
Не-е-е-е-е-е-е-е-е-ет, вырвался из недр громовой звук.
Это правда?
Да, О'Ши. Девочка вернулась, когда прошло двадцать дней, и уже без слов было видно, что глаза моего материка выпучились, остекленели и уставились в пустоту.
О господи. Через месяц дело еще немного сдвинулось?
Тогда-то все и началось. Сначала глухой стон из-под земли, потом центральный хребет сотрясся в долгом спазме. И так продолжалось следующие десять дней, О'Флаэрти, десять дней без отдыха и без перерыва. Глаза зажмурены, вскрики, бульканье и икота потрясали джунгли, горы и пустыни целых десять дней. И так долго она ждала минуты, когда оно придет, что оно пришло, сильное и долгое.
Поразительно.
Да, О'Риган. И на сороковой день, изнуренная, она перекатилась на бок и наконец захрапела.
Захрапела наконец? Вот это да… Какое испытание. И после этого царевна приняла тебя?
Приняла.
Очень мило.
Очень, О'Лири. Вообще-то это было несравненно.
Могу поверить.
Джо встал, закурил сигарету и пошел прочь от купели.
Думаю, скоро пойдет дождь, сказал он.
Хадж Гарун повернулся и уставился на него. На его лице появилась улыбка.
О чем ты, О'Терати? Дождь уже идет.
Джо пожал плечами.
Ты прав. Знаешь, будет лучше, если ты опять станешь звать меня пресвитером Иоанном. Может быть, тогда я смогу уследить за собой.
Если хочешь — пожалуйста.
Да.
Видишь ли, начал Хадж Гарун, взбираясь на берег и оглядываясь на илистую купель. Понимаешь, о подвигах, которые я совершил, чтобы завоевать сердце царевны, в Иерусалиме говорили несколько веков.
Я не знал, но могу понять. Твои подвиги и впрямь удивительны.
Потом их записали и опубликовали. Но знаешь, ни разу не упомянули моего имени. Ни разу. Они всегда приписывали эти подвиги другим, людям, чьи имена сами же и придумали.
Может быть, так оно и должно быть, сказал Джо. Может быть, это и есть судьба героя.
Как вмятины на моем шлеме, ты хочешь сказать?
Как это?
Никто, кроме меня, не знает, как они там появились.
Гляди-ка, так оно и есть.
Любопытно, пробормотал Хадж Гарун.
Ну-ка постой-ка, сказал Джо, мне тут вот что в голову пришло. Разве не ты мне говорил, что именно во времена персидского нашествия ты начал терять влияние в Иерусалиме?
Правильно.
Это из-за царевны и подвигов? Тебя перестало хватать или что-то вроде этого? Это все же довольно утомительно.
Хадж Гарун вздохнул.
Да я себя неплохо чувствовал во времена персидского нашествия. Просто из-за тогдашних своих сексуальных опытов я век-другой был несколько не в себе. Я был полностью поглощен сладострастными видениями, и это сильно сократило мой словарный запас. Когда я открывал рот, все, что я мог сказать, было письки и сиськи, трахни и отсоси. Эти слова были такие чудные, когда мы с царевной шептали их друг другу, но на публике они как-то меняли смысл. Они становились прямо-таки неприличными. Если честно, я оперировал десятком слов, не больше.
Действительно, запасец не ахти.
И после того как я сто лет вел себя таким образом, естественно, все перестали принимать меня всерьез. Особенно мои выступления на базарной площади. Раньше мои речи потрясали воображение, мое влияние на жителей Иерусалима было безгранично, но за те сто лет, пока я произносил всего десяток слов, люди привыкли смеяться надо мной.
Понимаю.
И когда я наконец смог говорить по-человечески, всякое доверие ко мне уже было утрачено. Я не то чтобы упрекаю в чем-то сограждан, что поделаешь, сам виноват. В конце концов, когда ты говоришь человеку доброе утро, а он всегда отвечает письки, а потом ты говоришь добрый день, а он отвечает сиськи, а потом ты говоришь добрый вечер, а он отвечает трахни, а потом желаешь доброй ночи, а он тебе на это — отсоси, как ты начнешь относиться к этому парню через какое-то время?
Без особой теплоты.
А через сотню лет?
Скорее враждебно.
То-то и оно, со вздохом сказал Хадж Гарун, и вот так со мной и вышло. Но если бы я мог прожить жизнь заново, я бы снова поступил именно так, не изменил бы ничего. Я бы любил царевну точно так же, как тогда, даже зная, что это разрушит мою жизнь.
Правда?
Хадж Гарун застенчиво улыбнулся. Он кивнул.
Да, пресвитер Иоанн, чистая правда. Сейчас мы с тобой святые люди, ты и я, и нас заботят только духовные ценности. Но даже одна-единственная ночь с царевной стоит того, чтобы целый век быть не в себе.
Вот что я называю истинным чувством.
И стоит двадцати трех веков оскорблений, насмешек и унижений.
Истинное, ей-богу.
Да, пресвитер Иоанн. Если бы к нам снова вернулась молодость, дамы узнали бы об этом, я уверен. Они бы слышали, как мы стучим в двери, увидели бы огонь у нас в глазах и узнали бы, для чего мы явились.
Мы были бы решительны, да? Не слушали бы никаких нет? Сладострастие мы превратили бы здесь, в Иерусалиме, в восхитительную обязанность и ни разу не увильнули бы от ее исполнения!
Оделяли бы милые души даром Божиим, промурлыкал Хадж Гарун. Не дрогнув, давали бы им любовь.
Не дрогнув, ух ты. А почему бы и нет.
Но мы, к несчастью, уже немолоды, Иоанн пресвитер, и у нас своя миссия.
Да, у нас своя миссия, и впереди дождливый мартовский день тысяча девятьсот двадцать пятого года. Я, конечно, не всегда чувствую себя на свои лета, но ты знаешь, сколько мне на самом деле?
Ты уж точно моложе меня.
Правильно. Если быть точным, скоро отмечу двадцать пятый день рождения.
Но это настоящий возраст, а он, знаешь ли, здесь ничего не значит.
Я-то знаю. Мне уже сообщили в мои первые голодные дни в Священном городе. Мне сказал монах, чье послушание — печь хлебы в пекарне при монастыре, он же дал мне этот мундир, наградил меня Крестом королевы Виктории и поселил в Доме героев Крымской войны. Возьми форму и медаль «За отвагу», сказал он, и твой настоящий возраст перестанет быть проблемой в Иерусалиме. Так сказал бывший МакМэл'н'мБо, монастырский пекарь и мой первый здешний благодетель.
