Эй, как ты там?
Что ты имеешь в виду, Джо?
Ничего.
Нет, а все-таки?
Для сочельника освещение здесь так себе, вот что, но чего, спрашивается, можно ожидать, если они заправляют лампы тем же жидким дерьмом, что подают посетителям. Чертовы сочельники, никогда я их не любил. И последние дни старого года, та же фигня. Чертовы ожидания, а потом бум — и ты врезаешься лбом в реальность. Проблема в Еве, что ли? Миф в конце концов оказался реальностью, и мы должны винить во всех наших проблемах ее?
[70]
Что ты хотел сказать перед этим, Джо?
Не помню. Но слушай, почему бы тебе не рассказать старому другу о том, как идут дела? Столько времени прошло, и я отстал от жизни. Ты везде бываешь, а я просто сижу вот тут, ничем особо не занимаюсь. Ну так что же?
Слушай, мы были там вместе. Что с тобой?
Ничего.
Ничего. Ты хочешь, чтобы я спросил тебя о Терезе, Джо? Она тоже там была. И чтобы я рассказал тебе о Сиви? Он тоже там был. Он наконец-то умер два месяца назад, слава богу. Так что с тобой?
Ну ладно. Это все твои глаза, Стерн.
Что у меня с глазами?
Спичка. Когда я зажег спичку.
Джо остановился и почесал голову. Спичка здесь, спичка в Нормандии. Он видел, как чиркнула спичка там, в Нормандии, в кладовой, пропитанной запахами керосина и гниющего дерева. Кончится Смирна когда-нибудь или нет? Неужели ты во всем так и будешь до конца дней своих различать ее страшные следы? День, и вечер, и ночь в Смирне, со Стерном. С Сиви, Терезой и Хадж Гаруном. Неужели от этого никогда не убежать?
Джо вздохнул.
Слушай, Стерн. Ты ведь в полном дерьме? В смысле, ты же знаешь, выход только один.
Стерн улыбнулся. Он отпихнул свой стул.
Выход всегда только один.
Джо кивнул. Он огромный, подумал он, я даже вроде и забыл, что он просто гигант. Грузный и мощный, просто огромный, и все тут, довольно-таки нескладный, но все же какой-то надежный, вот странно. А я маленький и хрупкий, что сейчас, что в молодости был. Мелкий, и все тут. Просто бедный рыбацкий сын, который в Старом городе научился играть в покер по маленькой.
Джо?
Да, черт побери, я знаю, все я знаю. Все время стравливаешь гребаных арабов и евреев и в этой сваре ведешь свою собственную игру. И твое происхождение, кстати. Йемен, отличная, черт возьми, родина. И почему ты мне никогда не говорил, что Стронгбоу — твой отец? Я всегда считал, что он — выдумка, миф.
Он и был мифом, тихо сказал Стерн.
Я знаю, а тебе с этим пришлось жить. И до сих пор приходится. Слишком тяжелое бремя, черт возьми.
Откуда ты узнал, что он мой отец?
Каир Мученик сказал. Мы вместе играем в покер, помнишь?
Ах да, загадочный торговец молотыми мумиями. Но он-то откуда узнал?
От человека, который его усыновил, от еще одного мифа девятнадцатого века, звали его Менелик Зивар.
Зивар? Но это было до того, как Стронгбоу затерялся в Йемене. Задолго до моего рождения.
Точно, но они еще раз встретились незадолго до смерти. Ты разве не знал?
Нет, конечно не знал. Где это было? В Йемене?
Ничего подобного. У старины Менелика разболелись суставы, он уже с трудом передвигался. Это было в Египте, в Каире. В том же грязном ресторанчике на берегу Нила, где они вели свою беседу длиной в сорок лет.
Не верю.
А все-таки это правда.
Но я даже не знал, что Стронгбоу уезжал из Йемена. Он поклялся, что ноги его больше не будет ни в одном краю к западу от Красного моря.
Я думаю, он решил нарушить слово ради старины Менелика. И уехал ненадолго, они всего-то раз пообедали вместе в воскресенье. Кажется, они наверстывали упущенное.
Поверить не могу. Когда это случилось?
Пожалуй, в тринадцатом году. Стронгбоу писал, что вскоре им предстоит уйти, ведь им обоим было уже за девяносто, и поэтому они должны в последний раз протрубить в рог в своем обычном пристанище, напиться вина, наговориться допьяна и наесться барашка со специями, а в конце застолья в последний раз повторить свой знаменитый прыжок в реку, чтобы, так сказать, освежить голову, перед тем как уйти. Этим-то наслаждениям и предались старики спустя семьдесят пять лет после первой встречи. Жадно глотали вино и жевали барашка, ну и, в общем, неистовствовали, а потом прыгнули в Нил и пошли по домам более или менее трезвые. В любом случае, Каир Мученик вырос на мечтах о Стронгбоу и его открытиях, потому что Менелик рассказывал ему обо всем этом. Мечты, видишь ли. Мечты. Твой отец подарил их сироте-негритенку, выросшему на берегах Нила, и Хадж Гаруну тоже.
Да?
Конечно. Как насчет джинна, которого Хадж Гарун повстречал в пустыне в прошлом веке? Хадж Гарун совершает свой ежегодный хадж и неожиданно видит, что небо слишком потемнело для северной Аравии, сделалось такое темное и странное, что он сразу понял: происходит что-то необычное, да еще и божественной природы. Может быть, так: комета меняет ход истории? Разве не похоже на куранты времени, а?
Джо подмигнул.
Вот именно, Стерн. Джинн в пустыне, джинн и его чудеса, и Хадж Гарун тому свидетель. А потом Хадж Гаруну остались загадки и грезы.
Стерн откинулся на спинку стула и улыбнулся. Комета Стронгбоу. Это была одна из любимейших историй отца. Как он открыл комету в северной Аравии, и как, пока наблюдал за кометой, на него вдруг набрел испуганный араб, и как он рассказывал ошеломленному старику о комете.
Да уж точно, сказал Джо. Хадж Гарун рассказал об этом приключении мне, а я однажды пересказал историю Каиру, и она до мельчайших деталей совпала с рассказом о комете Стронгбоу, который Каир слышал в детстве от старины Менелика. Тогда-то мы и поняли, что джинн, которого давным-давно встретил в пустыне Хадж Гарун, — тот самый гигант и волшебник. Это все мечты, видишь ли. За джинном Стронгбоу несся шлейф мечты.
Стерн крепко сжал руки на столе. Он смотрел на них, хмурясь и уплывая вдаль. Джо вынул толстый конверт, подсунул его под локоть Стерна и пошел в туалет в дальнем конце кофейни.
Что это? спросил Стерн, не поднимая глаз.
Ничего. Спрячь и забудь.
Джо ушел. Конечно, Стерн знает, что это. Это деньги, много денег, гораздо больше, чем предполагает Стерн. Все знают, что у самого Стерна денег не бывает. Он всегда тратил то немногое, что имел, на свою безнадежную мечту об общей левантийской родине для арабов, христиан и евреев, его народов, потому что мать Стерна была йеменская еврейка, а отец — английский лорд, превратившийся в араба.
