Декламатор подобрался. Откашлялся, одернул сюртучок. В голосе его проскользнули неуверенные нотки:
– В синем небе, —
начал он.
Пташка реет?
Эрик приопустил ресницы. Кивнул благосклонно,
В пташке – недовольство зреет, —
продолжал поэт.
Пташка, пой. Курлыкай! Тенькай!
Но… вполклюва. Помаленьку.
Понемногу он раздухарился:
Дать бы этой пташке крыльев
Да простору изобилье.
Ух, она б склевала мошку!
Но… вполклюва. Понемножку.
Что ж ты реешь, пташка, гордо?
Далека ты от народа.
Славь же бурю песней звонкой!
Но… вполклюва. Потихоньку.
В зале стало тихо. Человечек с крысиным лицом стоял, закрыв глаза. На кончике его носа повисла прозрачная капля.
– Что ж… – Румпельштильцхен пожевал губами, словно пробуя стихи на вкус – Мило, мило. С изюминкой. Эзоповым языком, так сказать… Сударь, вы – истинный бунтарь. Поздравляю!
Он два раза прикоснулся ладонью к ладони. «Бородаросса» взорвалась аплодисментами.
– Браво! Браво! – кричал человек с мрачным лицом, бывший глухой. – Бррррависсимо!
– Какая аллегория! Какая ирония, тончайшие намеки!
Поэт покачнулся. Он бы упал, если бы его не подхватили. Герой дня пошел по рукам. Доннельфамцы наперебой угощали его пивом и ветчиной.
– Всем пить за здоровье бунтаря! – кричал Эрик, перекрывая шум. – Господин герцог угощает. Эй, кто там под лестницей прячется? Подать сюда!
Бюргеры полезли под лестницу. После недолгой возни перед Эриком предстал растрепанный бродяга в берете и заляпанном красками камзоле – чернявый, с пронырливым лицом. Одного глаза у незнакомца не хватало. Лицо пересекал шрам.
– Кто таков?
– Тальберт Ойлен, сударь.
– Имя меня не интересует. Кто таков, я спрашиваю?
– Я скульптор. А еще барабанщик на пустом брюхе, резчик по окорокам, художник – соусом по кровяным колбаскам и дублонами по чужим кошелькам.
– То есть ты шут и проходимец.
– Да. И повсюду нахожу конкурентов. Шутам неплохо живется, как по-вашему, ваша светлость?
– Точно так, бродяга. А ты проницателен.
– Так вы – сам герцог Розенмуллен? – удивился Хоакин. – Вот новость!
– Да. Обожаю ходить в народ. Инкогнито. Где еще услышишь правду о себе?
– А бюргеры что? Не знают?
– Знают, как же. Проходимцы.
– И говорят правду?
– Попробовали бы они соврать!
Тальберт не сводил с Фуоко влюбленных глаз. Лиза покраснела:
– Что ты уставился на меня, нахал?
– Сударыня, одолжите футляр для моей флейты? Коль возьмете в свою труппу, я и трубачом могу быть.
– Что?
– Или барабанщиком. У меня такая колотушка! Станьте деревом, я стану белкой. Запутаюсь в ваших ветвях.
– Стань лучше рыбой, – фыркнула Фуоко, – и утопись. А то мой жених тебя под орех разделает.
– О да! Ореховое масло полезно. Олени им укрепляют рога.
Герцог хлопнул бродягу по плечу:
– Ты, я гляжу, парень не промах. И на язык остер. Пей и помалкивай. Со мной поедешь, мне как раз нужен ваятель.
Он обернулся к хмурому как туча Хоакину:
– Вашу шайку-лейку я тоже приглашаю. Посмотрим, на что сгодитесь. Заодно расскажете, что в Цирконе стряслось.
Во дворец – Базилискову Камению – отправились не сразу. Сперва Розенмуллен всласть поиздевался над бюргерами, заставляя их петь хором и плясать на столах. Кроме Хоакина и Лизы с герцогом отправились безымянный поэт и Тальберт. Всю дорогу Розенмуллен донимал скульптора философскими разговорами. Когда они вошли в дворцовый парк, спросил:
– А скажите мне, господин скульптор, одну вещь. Если бы люди стали зеркалами – как бы изменился мир?
– Никак. Остался бы прежним.
– Отчего же?
– Очень просто. Гляньте на Хоакина, ваша светлость. Он и сейчас зеркало. Дай ему тумака – отразит тумак, улыбнись – улыбнется в ответ. Эй, угрюмец! Что, неправду я говорю?
Истессо криво усмехнулся.
– А ты? – не унимался герцог.
– Я – зеркало кривое, – ответил шут, тыча в шрам, пересекающий пустую глазницу. – С меня спрос особенный.
– А поэт?
– Добавьте серебра побольше, ваша светлость, глядишь, отразит, что прикажут. Серебряная амальгама кула лучше медной.
– А я? – спросила Лиза. – Что обо мне скажешь?
– Вы, сударыня? О, вы чудное зеркало. – Он схватил руку девушки и прижал к губам. – Век смотрелся бы, да увы… Моя кривая образина не располагает к самолюбованию.
Хоакин подставил бродяге подножку. Тот кубарем покатился по дороге, да так и остался сидеть в пыли, широко раскинув ноги.
– Эй, проходимец, – позвал Розенмуллен. – Ты забыл обо мне! Я-то какое зеркало?
– Вы, ваша светлость, не зеркало – простое стекло. Он вытянул палец, указывая на дворцовый парк. – Смотрю сквозь вас и вижу, что с этим скульптором мне не тягаться.
Герцог огляделся. Вдоль парковых дорожек стояли каменные изваяния, изображавшие израненных, умирающих людей.
– Что верно, то верно, братец, – самодовольно хохотнул он. – Статуи эти – творения Базилиска. Он, знаешь ли, реалист: рабски копирует природу.
– Вот только его творениям не хватает жизни, – пробормотал Тальберт.
– Что ж… Придется тебе у него поучиться.
Глава 8
ШАРЛАТАН С ТОГО СВЕТА
– Он опасен, – сказал король Лир.
– Он опасен, опасен.
– Опасен!
Короли заговорили одновременно, перебивая друг друга. Уловить что-либо в этом хаосе было невозможно. Слова сплетались, накладывались друг на друга:
– Что же нам делать с проклятым Истессо?
– Могучим, великим, чудесным героем?
– Он смуту и беды несет повсеместно!
– Не жить Ланселоту. Мы это устроим!
Его преосвященство вскочил на скамью. Ноги его сами отбили чечетку.
– Знайте, глупцы, что известно мне средство: враз изведу вам того Хоакина.
Короли подхватили:
– Что ж вы молчали?
– Ах, как интересно!
– Садитесь удобней. Рассказ будет длинным.
Жрец крутнулся на одной ножке и сел. На лице его проступило смущение. Так смущается солидный человек, поймав себя на том, что подпевает модному шлягеру.
