— Твой черед. — Он поворачивается ко мне. Он покрыт кровью, какой-то желто-зеленой слизью и волчьим дерьмом.
Он встряхивает головой, смахивая кровь с глаз.
— Твой черед, Уолтер.
* * *
— Твой черед, Уолтер, — повторил Джейсон и снова тряхнул меня.
Я просыпался медленно, наполовину уже в реальности, наполовину в кошмаре: за лицом сына для меня еще маячило лицо Карла.
Плохо: при моей профессии и образе жизни надо просыпаться мгновенно, до того, как тебя коснулись. Мне плевать, что моя подкорка считает, что в собственной постели и рядом с женой я в безопасности: дверь открыта, рядом с моей постелью стоит вооруженный человек.
Очень плохо, Уолтер.
На другом краю постели, свернувшись клубочком, спала глубоким сном Кира — но даже во сне выставив колено, будто защищаясь от меня.
На полу с моей стороны валялись грязные, вонючие шерстяные штаны и куртка. Спецодежда для кормления волчат. Я выбрался из-под одеял, с содроганием натянул ее — она все еще была влажной, — нацепил кое-какое оружие и следом за Джейсоном вышел в коридор.
Во рту у меня стоял металлический привкус — он всегда появляется, если я недосплю. Не знаю уж почему, но недосыпаю я вот уже десять дней — с самого возвращения. Забавно, правда?
На верхней площадке лестницы я остановился взглянуть в окно.
Эллегон спал на холодных камнях двора, как кот, — огромные лапы подобраны, треугольная голова посапывает на булыжниках. Обаятелен, как автобус.
Плохо. Я бы не отказался от общества. Вовсе не весело торчать ночью в одиночестве.
Джейсон протянул мне один из двух фонарей. По замковой традиции — восходящей, вероятно, к дням осады — факелов на стенах было раз, два и обчелся. Если кто выходил, брал с собой фонарь.
— Как они? — спросил я.
Парнишка пожал плечами:
— Нора сидит под плитой. Ник нажрался за троих. — Он поднял руку, прощаясь. — Пойду немного посплю.
И он поплелся к своей комнате, цепляясь ногами за ковер.
Я спустился во внутренний двор и прошел в сарай, где мы поселили волчат.
— Пошли вон, злобные твари, — сказал я, открывая оплетенную металлической сеткой дверь и вешая фонарь на крюк.
Волчата тут же выбрались из своих укрытий. Нора чуть не проскочила в дверь, но наткнулась на мою ногу и, скуля, удрала назад. Ник молча обнюхал мои ноги и завилял хвостом.
В запертом буфете хранился кувшин Фредовой вонючей смеси. Я взял чистую деревянную плошку и плеснул в нее порцию для Норы. Ник в отличие от сестры еще не свыкся с мыслью о необходимости лакать; он скулил все время, пока я наливал его порцию в бутылку и совал ему в рот тряпичную соску.
Еще неделя, может, чуть больше, и он тоже будет есть сам. Или я сверну ему шею.
Я плюхнулся на кучу соломы, понадеявшись, что Джейсон перед уходом навел чистоту. Глупая надежда — однако на сей раз она оправдалась. Эти маленькие чудовища могут — и никогда не упустят случая — в момент превратить подстилку в помойку, дайте им только до нее добраться.
Ник весь извертелся. Обычная проблема: как удержать одной рукой вертящегося щенка, а другой — бутылку у него во рту.
Ел он жадно, словно его не кормили неделю, а не час.
Лучший способ приручить щенка волка или дикой собаки, по словам Фреда, — взять их совсем маленькими (что мы и сделали), а потом как можно больше с ними возиться.
Надо сделать их членами семьи, сказал он. Очевидно, он имел в виду импринтинг.
Посидел бы он с ними ночами...
Нет, я понимаю, отчего Фред не захотел сам этим заниматься: его собаки до судорог боятся волчьего запаха. Я начинаю думать, что распылитель с волчьей мочой может сделать запретной для домашних собак любую территорию.
Я так скажу: это был бы идеальный случай для юного барона Куллинана проявить баронскую власть и объявить одной из служаночек, что ей нашлось новое дело: ухаживать за парой волчат.
Так нет же. Куллинаны — народ упрямый, и если уж эта работа дополнительная, Джейсон не собирался без крайней нужды занимать ею замковую дворню. Заниматься этим выпало тем, кто принял на себя ответственность: ему самому, Ахире, его матери и мне.
Вообще-то я ничего не имею против собак. Я их даже люблю, люблю повозиться с ними под настроение, поиграть. Бросать палку и смотреть, как пес мчится за ней —истинное удовольствие... первую пару дюжин раз.
Но тратить каждый день по шесть часов на кормежку и возню со щенками, убирать их псарню, недосыпать — этого я не люблю.
Проклятие.
Я тут до рассвета: потом придет Ахира. Несколько часов тоски.
А все же они симпатяшки.
Я прислонился к стене. Нора, более робкая, уже спряталась в тень, долизав миску, а Ник продолжал теребить и лизать бутылочку, пока не уснул у меня на коленях.
И пошла моя долгая смена, когда совершенно нечем заняться, кроме как размышлять о мерзостности мироздания.
Что же я такое делаю, что для Киры секс стал мучением? Как-то не так прикасаюсь к ней? Не хочу показаться хвастливым, но за многие годы мало кто жаловался. Не всегда это было расчудесно или потрясающе, но я всегда считал, что неплохо знаю, как это надо делать.
Нет, глупо. Не в этом дело.
Я почесал Ника между ушами, он пошевелился — и снова заснул.
Просто удивительно, как одна и та же жизнь может казаться вполне безоблачной днем — и мрачной, как туча, посреди ночи.
Днем куда более важно, что я живу и работаю с друзьями, которых люблю — и которые любят меня; что дело, которое мы делаем, мы делаем не для себя одних; что у меня две очаровательные здоровые дочки, и обе обожают меня; что сам я тоже здоров и сумел сохранить бодрость духа...
...а ночью единственное, о чем я могу думать, — это что Моя жена не позволяет мне касаться себя.
Должно быть, я задремал, но вдруг проснулся. Ник, тоже проснувшийся, вжался в мои колени — и замер.
Выучка есть выучка: сперва ты хватаешься за оружие, а уж потом решаешь — нужно оно тебе или нет. Я спустил щенка на пол и вытащил из ножен кинжал.
— Уолтер?
Голос Киры.
— Да. — Я сунул кинжал назад в ножны. — Он самый.
Наклонившись, я потрепал озадаченного щенка по шее.
Удерживая на одной руке поднос, она вошла и наклонилась к Нику. Тот решил, что она своя, и изо всех силенок замахал хвостом, а когда она подняла его свободной рукой, нежно облизал ей лицо.
— Привет. Ты зачем поднялась?
— Покормить тебя. — Она отдала мне поднос: полбуханки домашнего ароматного хлеба, нарезанного кусками толщиной в палец, огромный — чуть ли не фунт — кус холодного жареного с чесноком мяса, тоже нарезанного, не слишком толсто; белые фарфоровые блюдечки с горчицей и хреном; тарелочка с козьим сыром в голубых прожилках, в окружении яблочных долек, и глазурованный коричневый чайник с дымящимся травяным чаем. И две кружки.
