— Другие — значит Другие. Издавна известно: не хочешь накликать — не называй. Мой дед — он давно умер — называл их просто они. И дожил аж до шестидесяти.
Другой человек сплюнул.
— Суеверия это. Ничего больше.
— Может, так, а может, и нет. Может, те узнают, когда произносят их имена... Что до всяких там странных тварей, до того, что уничтожило деревеньку близ Эревэйла, — я бы не стал в это лезть. — Он повернулся ко мне. — А ты, Тибель?
Я помотал головой.
— Никогда ни во что не лезу.
Без причины, конечно. Уничтоженная деревня? Что-то новенькое.
— Мудро, — одобрил купец. — А тут еще Воин этот и возникает ведь, только чтобы убить... Была у меня служанка, десять лет у меня работала, Венда ее звали. Здоровая, как лошадь, и преданная, что собака. Но как Воин этот объявился — а говорят, это сам Карл Куллинан и есть, — я ее продал. Задешево. И, верите, не жалею.
Тэннети нахмурилась:
— Погоди-ка! Насколько я слышала, Карл Куллинан и его люди не трогали никого, кроме работорговцев. Особенно — работорговцев из Гильдии.
Энрик покачал головой.
— Так оно и было. Долгие годы. Я встречал и воинов Приюта, и их торговцев — даже стоял как-то раз вместе с одним их отрядом, в Куаролине это было, у границ Катарда... Суровый народ, но мне с ними было спокойно, и их с радостью принимали в большинстве городов — все знали, что они не охотятся ни за кем, кроме работорговцев, а работорговцев сейчас нигде особо не любят.
Но сейчас, говорят, все изменилось. Вон в Венесте убили хозяина конюшни — и всего-то за то, что у него был раб.
— И не только в Венесте! — Плотный мужик так грохнул кулаком по столу, что кувшины и кружки подскочили. — В нашем родном Феневаре — за его околицей, можно сказать — Арнет с братом были убиты в постелях, и сорока дней с тех пор не прошло. Да — и записку оставили. На этом... аглицком. Опасный язык — говорят, чтобы писать на нем заклинания, не нужно быть магом.
— Полная чушь!
Еще один плевок. Феневарцев можно узнавать по плевкам: они ими пользуются, как знаками препинания.
— И чтобы писать по-ихнему, и чтобы делать ихний порох, надо быть ихним магом.
Следующий час я слушал в оба уха. И ставил всем выпивку чуть чаще, чем с меня следовало. Лучший способ не вызывать подозрений. Вовсе не обязательно быть как все — нужно просто казаться таким.
Кажется, я все-таки перепил. Но мне в память врезались слова Рэйла — пекаря, из тех, с кем мне не хотелось бы сводить близкое знакомство.
— ...и Алезин так говорил. Помните, новый коваль бродячий, что проходил здесь дней десять назад?
Оп-ля! Алезином звался отец Микина. Возможно, конечно, что здесь побывал настоящий странствующий кузнец с таким именем, но лично я в подобные совпадения не верю.
В этом был смысл. Многие кузнецы — и почти все владельцы конюшен — подрабатывают ковкой лошадей, но, как и в каждом ремесле, мастерства достигает лишь тот, кто занимается этим постоянно. С другой стороны, вне больших городов оседлому ковалю просто не хватит работы, а профессия странствующего коваля — вполне уважаемое занятие для кузнеца или лошадника, если у него найдутся деньги на инструмент и желание побродить.
Тем более что особых инструментов это не требует. Маленькая наковальня и, может быть, переносной горн, если не жалко выбросить на него денежки, потому что костра в яме вполне хватит для такой работы. Молотки, клещи, несколько тримминговальных ножей и щипцов плюс небольшой запас подков — и вы в деле. Все это можно нагрузить на вьючную лошадь, хотя лучше, конечно, завести фургон.
Приютские летучие отряды обычно возили за собой по крайней мере одну дорожную кузню. Разведка — вещь необходимая, а одно из лучших прикрытий разведчика — личина странствующего кузнеца.
Микин оставил свою группу и взял с собой инструменты коваля.
Кажется, мы напали на горячий след. Возможно, мы сумеем разобраться с Микином быстро, прежде чем сунемся в Фэйри. Если подумать, не такая уж плохая мысль. В конце концов мы ведь с самого начала собирались убивать двух зайцев: порыскать вокруг Эвенора, выяснить, что тут творится с Фэйри, и найти Микина. Если выйдет.
Что важнее? Ну ладно, Эвенор. Отлично.
Что срочнее? А вот это другой вопрос.
А может, лучше всего спросить: с чем нам проще управиться?
И вообще зачем задавать вопросы, когда кругом столько пива?
Энрик налил мне еще.
— Правильный ты мужик, Тибель, — сказал он. — Хорошо с тобой сидеть.
— Эт-то потому, ч-что я с-слуш-шать умею. Не знаю уж как, но назад в номер я все же попал. Как-то Тэннети меня смогла дотащить.
Снилось ли мне что в эту ночь, я не помню, но помню, что вставал — поздороваться с ночной вазой в углу. Если б мне это приснилось, я бы проснулся куда раньше. От запаха.
Утром на меня навалилось всем похмельям похмелье.
Ради дела готов на любые жертвы.
Глава 11,
в которой я маюсь похмельем
Дорого стоит лишь первая бутылка.
Французская пословица
Бр-р-р... Тьфу ты... Уэаэа!
Уолтер Словотский
Пытаться что-то решать, когда у тебя похмелье, — та еще радость. Пытаться что-то с похмелья делать — радость еще большая.
Глаза у меня были закрыты, так что видеть ее я не мог — но у самого моего локтя стояла маленькая, с палец, бронзовая ребристая бутылочка целительного бальзама. Поставила ее туда Тэннети, когда они с Ахирой выволокли меня из спальни и устроили на канапе в общей комнате. На глазах у меня лежала влажная тряпица, превращая сжирающий их сухой огонь в обычную боль.
Садистка чертова. И ведь отлично знает, что я не возьму бальзам. Не в такой ситуации им пользоваться. Целительные напитки — они для особых случаев. Самых крайних.
— Как ты, Уолтер? — спросил гном.
— Лучше всех.
Болело все. Маленькие человечки ковырялись большими ножами у меня в висках, а по жилам прохаживались взад-вперед демоны в подбитых огненными шипами бутсах. А уж что творится в моем желудке — я вообще предпочитал не думать.
По крайней мере канапе мягкое и могло бы быть даже уютным, если бы самая его мягкость не причиняла боль. Удобство меня не удивляло — мы заняли все лучшие апартаменты в гостинице. Когда платишь настоящим пандатавэйским золотом, то и получаешь настоящую роскошь. В местном понимании, конечно.
По крайней мере на малость комфорта рассчитывать можно.
Ахира грыз круглобокое красное яблоко, и хруст его болью отдавался у меня в голове.
У меня во рту стоял привкус рвоты. Всякий раз, когда я поворачивал голову взглянуть на что-нибудь, шейные позвонки хрустели, а глаза резало, будто песком.
