– Бедняжка! – искренне посочувствовала Анри.
Вспомнился «Лобный Сновник»: «Если вам приснилось, что другой человек или благожелательный нелюдь покрылся лишаями, то вас будут осаждать просьбами о материальной помощи. Если же лишай передался больному по вашей вине, полной или частичной, ваши тайны станут открыты для любопытных.» Интересно, тот факт, что профос Надзора оказался в Чурихе при явном пособничестве, можно засчитать, как частичную вину?
Правда, это не сон, хотя похож на кошмар…
Эфраим Клофелинг внезапно остановился, плотнее закутался в бурку и посмотрел куда-то за спину вигиллы, в ночь и темень. Лицо старика выражало сосредоточенность и, как ни странно, ребяческое удовольствие, с каким мальчишка-озорник разыгрывает сверстника и хохочет над недотепой, попавшим впросак.
– Сударь Тэрц! – громко и отчетливо сказал гроссмейстер. – Вы не хотите присоединиться к нашей прогулке?
* * *
– Ымм-мы-ы… мыы-ы… м-м!…
Со стороны домика, расположенного по соседству, доносились странные звуки – словно кто-то пытался изъясняться с кляпом во рту. В итоге получалось жалобное мычание коровы, некормленной и недоенной.
Преисполнен сочувствия, Конрад отправился посмотреть, в чем дело.
Криков и ругательств за вечер он успел наслушаться всласть. Сестра-Могильщица оказалась опытным медикусом: красавица умело останавливала кровотечения, зашивала раны кривой иглой зловещего вида, вправляла вывихи и мазала ссадины жгучим зельем. Вот только про то, чтобы снять пациенту боль, она не думала. Видно, привыкла работать с мертвецами, которых хоть режь, хоть ешь – все равно ничего не чувствуют. Добросердечный гроссмейстер в конце концов не выдержал этой вакханалии и привлек к делу близнецов-крепышей в качестве анэстетов-болеутолителей. Лишь тогда вопли и проклятия смолкли.
Но чтобы больной мычал?
– Ум-м-ммых!.. хмы-ы…
Перед крыльцом домика на дощатом столе – на таких обряжают покойников – лежал блудный внук графа ле Бреттэн, Джеймс Ривердейл. Его аккуратно придерживали за руки-ноги два широкоплечих, мордастых дрейгура. Братья милосердия одинаково улыбались и не давали больному трепыхаться. А над Ривердейлом-младшим, умостясь на высоком сосновом чурбане, колдовал пульпидор Рене Кугут. Темнота не являлась для горбуна помехой: во лбу у него ярко сиял знакомый Конраду «третий глаз». Ретрактор, превратясь в сложнейший инструмент со множеством щипчиков, лопаточек, пинцетов и вовсе уж непонятных отростков, зеленовато светился наподобие болотного огня.
Семейная реликвия Кугутов ползала по лицу раненого с металлическим хрустом.
«Надо же, – с уважением оценил барон. – Едва самого залатали, взялся других лечить!»
Правая нога Рене белела свежим лубком. Рядом стоял прислоненный к столу костыль. Вокруг костыля важно прохаживались два трупиала. Этих птиц, иначе называемых коровьими ястребками, здесь водилось великое множество. Оперение трупиалов, голубоватое на груди и с зеленым отливом на спинках, в области головы и шеи было угольно-черным, что вызывало у барона неприятные ассоциации. Когда-то он хотел завести дома такую птичку, держать в клетке, и научить здороваться: «Добр-рое утр-ро, судар-рь!» Но знакомый птицелов отговорил: трупиалы оказались адски независимы, не поддаваясь дрессировке. Даже яйца они подкидывали в гнезда другим птицам.
«Если самка покинет стаю, – рассказывал птицелов, – ни один нежный друг не сопровождает ее и не тоскует по ее отсутствию, ни один задушевный или любящий голос не приветствует ее возвращения…» Выяснилось, что отсутствие нежности и взаимной привязанности у трупиалов доходит до высшей степени – полная независимость выражалась правилом: «Всяк делает, что ему угодно.»
После этого обер-квизитор проникся к коровьим ястребкам искренней неприязнью.
– Кыш! – прикрикнул он на птиц, гоня прочь.
К счастью, это не отвлекло лекаря и пациента от взаимных действий.
– Челюсть вправили, перелом за три дня срастется… – бормотал Рене, стараясь отвлечь и приободрить квестора. Однако тот отвлекаться не желал: по-волчьи сверкал очами, мотал головой, вынуждая ретрактор хрустеть вдвое громче, и мычал с угрозой, словно бугай при виде соперника.
Барон вспомнил, как Рене лечил его флюс, и проникся душевным пониманием.
– Вот с зубками хуже, зубки нам вышибли добрые люди… удачно приложили, ничего не скажешь… Ас'сарадх бонтхур адверсус мандибула!..
– Ммых-х… ннах-х…
– Фрагиум целер д'харна! Ничего, вырастим, моххар алицуи дентес рекреато… будут как новые… ар'хъям витус глориано н'остр!
– Мммм…
– Обождите пару минут, я заканчиваю!
Последние слова адресовались барону.
– Ад'самор гингива! Нъюмба кавум ос!
– Ыммм!!!
Квестор глухо взвыл, глаза его едва не вылезли из орбит.
– Ваша светлость, не откажите в любезности! – Рене отряхнул руки, словно юный безобразник, минутой раньше вздумавший копаться в муравейнике. – Растопчите эту пакость, а то я со своей ногой…
На миг барону почудилось: под столом шевелится мерзкая тень, похожая на клубок пиявок-призраков. Конрад поспешил растоптать дрянь, как просили. Старался он от души и прекратил вбивать каблуки в землю, лишь когда под ногами образовалась ямка глубиной пальца в три.
– Благодарю вас. Сейчас зафиксируем челюсть – и баиньки… Эй, приятель, подержи ему голову, – скомандовал Кугут ближайшему дрейгуру.
Когда процедура (на язык так и просилось: «экзекуция») была закончена, и дрейгуры унесли слабо сопротивляющегося квестора, горбун с трудом поднялся, опершись на костыль.
– Мне сказали, вы решили поселиться в одном доме со мной?
– Совершенно верно.
– Отчего, ваша светлость? Случайная прихоть? Большая любовь к скромному пульпидору?
– Пусть будет большая любовь, сударь. Давайте, я помогу вам дойти.
Беседовать можно было и здесь, в темноте, но чурихская кадавральня наводила на барона уныние. В доме он чувствовал себя привычнее. У Рене нашлась свеча; пульпидор зажег ее, потерев фитиль между пальцев. Свечу барон пристроил на сундуке; пододвинул табурет ближе к кровати, на которой расположился Кугут.
– Мне повезло, – без долгих предисловий сообщил обер-квизитор. – Я видел уникальное зрелище: Черный Аспид врачует белого рыцаря. Вроде бы, сострадание и помощь ближнему – не по вашей части. Или я ошибаюсь?
* * *
– Как вы узнали, что я слежу за вами? – мрачно осведомился Фернан Тэрц.
Профос вышел из-за ствола криптомерии, густо обвитого плющом. Багряные днем, листья плюща сейчас, в призрачном свете луны, напоминали пятна засохшей крови. «В-вы-ы! в-ва-а…» – откликнулся сверху филин-пересмешник, но профос насупил брови, ветка под наглым филином хрустнула, и птица сорвалась с дерева, благоразумно улетая прочь.
