– укрощение тени;
– ампутация умбра-фрагментов;
– и, наконец, трансплантация их живому человеку.
Эксперимент строился на принципах формального подобия, моделируя процесс согласно аксиоме Паслена Фриксиля, отца мануальной симуляции: «Similia – similibus». Но этого вполне хватало для ряда выводов.
– Распад псевдо-личности прошел успешно! – докладывали братья хором.
– Туманом озеро одето, – бормотала Анри, выглядывая в окно лаборатории, откуда по ее просьбе сняли эфирную штору-пейзаж с морем, парусом и буревестниками. Озеро Титикурамба сейчас и впрямь окутывал туман, сизый, как забулдыга с похмелья. – И это добрая примета…
– Консервация эрзац-умбры завершена!
– Полнеба золотого цвета, – оценивала Анри спектральную ауру заката, сулившую успех в суде, излечение от глазного ячменя и предстоящую завтра встречу с нечаянными друзьями. Встречу мантисса отметила для себя, как имеющую особое значение. – И это добрая примета…
– Укрощение идет без эксцессов! Готовимся к ампутации…
– От воска треснула кювета… и это – добрая примета…
Рядом сопел малефик, высматривая в эфирной фактуре пупса мельчайшие признаки порчи. По сопению выходило, что порча категорически отсутствует. Иногда Мускулюс ковырял бедолагу-пупса ногтем и с удовлетворением мычал погребальный хорал «Лучше нету того света». Трижды он просил лже-стряпчего, как лицо незаинтересованное, косо взглянуть на пупса: в миг «смерти» объекта, в момент расчленения «спутников» и сразу после укрощения буйной эрзац-тени. Тэрц долго отказывался, мотивируя тем, что у сотрудников нотариата, имеющих лицензию и печать, дурного глаза быть не может («Закон о благих намерениях», ст. 36), потом согласился и посмотрел так, что у пупса отвалилась нога.
Пришлось лепить заново.
Увлеченно формируя ногу, Мускулюс в свою очередь бросил косой взгляд на Тэрца: без признаков сглаза, но со значением. Профос Надзора в ответ еле заметно покачал головой: нет, дескать, ничего не блокирую, никуда не лезу. Эксперимент чист от посторонних влияний.
Анри задумалась: «Почему Тэрц не ответил вслух, если он гарантировал свободу слова в присутствии чурихцев?!» – и решила, что профос увлечен работой не меньше остальных. Блокация могла нарушить амплитуду колебаний маны, поэтому Тэрц держал мастерство профоса в ежовых рукавицах, «не обнажая без нужды», как говорят искусные фехтовальщики.
– Коллеги! – вдруг закричал малефик, дирижируя серебряной иглой. – Эврика! Это элементарно! Поднятые мертвецы не отбрасывают тени! Значит…
Оказалось, ничего это не значит и давно исследовано Чурихом. Дрейгуры и упыри, то есть поднятые и восставшие, действительно не отбрасывают тени. Тела таких особей после отлета души делаются пористыми – они всасывают собственную тень и тем поддерживают внешний облик в рабочем состоянии. Близнецы в конце разъяснения ввернули экзотический некротермин: «самоеды» – и минут пять гулко хохотали на два голоса.
Сама Анри ничего смешного здесь не заметила. Но спорить не стала: в конце концов, некромантам виднее. А удрученный Мускулюс кинулся истязать пупса с рвением, достойным будущего лейб-малефактора.
Разогнал их Фрося: гросс явился в пижаме и ночном колпаке, изрек: «Утро вечера мудреней!» и взашей выпер тружеников из лаборатории. Мускулюса увели спать отдельно – вигилла подозревала, что в будуар Номочки, для продолжения экспериментов над судьбой тел. Лже-стряпчему отвели жилье неподалеку; Анри решила, что и ее поселят где-то рядом, но ошиблась. Галантный Эфраим предложил даме скоротать ночь в его личных покоях, более комфортабельных, нежели гостевые ячейки. И вигилла готова была поклясться, что в приглашении гроссмейстера не сквозит ни малейшего интимного намека!
Одно голое гостеприимство.
Даже обидно, право слово…
* * *
До харизматов наконец дошло, что сейчас их попросту растопчут в кашу – и жизнь впервые обрела для паломников смысл, глубокий и сакральный! Бабушка Харизма была бы довольна шустрыми внучатами: спасаясь от колес и копыт, они брызнули в стороны, подобно кипятку из котла, куда поваренок-неумеха уронил кусок грудинки. Конрад чудом, в последний момент, успел принять вправо, уступая дорогу бешено несущемуся фургону. Кобыла плясала на камнях обочины, топча что-то черное, похожее на летучую мышь.
«Шоры, сброшенные горбуном,» – скорее догадался, чем увидел фон Шмуц.
На козлах старуха пыталась вырвать у Коша вожжи и придержать битюжков. Сзади, вцепившись мертвой хваткой, на здоровенном хомолюпусе повис Тирулега. От объятий энитимура Малой храпел, булькал, но вожжей не уступал.
– Стой, орясина! Разобьемся!
– Вы есть безмозги… хуртыг н'ё…
Фургон занесло, он едва не опрокинулся, но выровнялся и встал боком, поперек дороги, отрезав путь графу с мистрис Форзац. Полотно треснуло, наружу вывалился какой-то тюк, краем зацепив собаку. Лю, задыхаясь от доблести, грозно лаял на битюжков; лай походил на басовитый кашель тролля. Лошади фыркали, стригли ушами, косясь на злобного монстра. Встав на стременах и проклиная свой малый рост, барон поверх крыши фургона приметил горбуна: колотя жеребца пятками, шустрый Рене удалялся вверх по склону. Это зрелище поразило обер-квизитора в самое сердце, а также в печень, пятки и душу.
Овал Небес и тридцать два яруса геенны!
Крылись там, в глубине, наитончайшие, отзывчивые, любимейшие струны: служебные. Вид беглеца вызывал у сотрудников Бдительного Приказа – любых чинов и рангов, вплоть до прокуратора – чувства однозначные, губительные, схожие с лесным пожаром. Выбор рассудка: гнать или не гнать? – благоразумно отошел на второй план, уступив место охотничьему куражу, такому страстному, дикому и бессмысленному, что харизматы могли гордиться фон Шмуцем, застолбив ему теплое местечко на Бабушкиной груди.
– Ж-жги-и-и!
Визг мало приличествовал дворянину, но оказался на диво уместен.
Заставив кобылу обогнуть треклятый фургон, барон сильно обидел ее плетью. Мгновенно остались позади рясы паломников, вихрем взметнулась меловая пыль, и вершина холма, так долго издевавшаяся над путниками, ринулась навстречу, подобно страстной, истосковавшейся в одиночестве любовнице. Силуэт уходящего всадника кляксой чернил испачкал голубую простыню неба и исчез, скрывшись за холмом.
«Нет уж, сударь!.. я вам не флюс, нахрапом не возьмете…» – сквозь зубы цедил Конрад, понукая лошадь. Харизматический порыв мало-помалу укреплялся разумной причиной, лишь усиливавшей желание догнать и по-отечески взять за шиворот. Ворюга-пульпидор внаглую свел жеребца Тирулеги, за что должен поплатиться. Быстрее, быстрее! Пока барон скачет в гору, горбун уже мчится вниз, увеличивая разрыв.
Ага, вот и вершина.
Вид стремительно удаляющегося Рене охладил гончий азарт обер-квизитора. Барон натянул поводья, останавливая кобылу, и вздохнул: не догнать. Слишком резвым оказался вороной жеребец. Ладно, на наш век коней хватит, купим нового. Или станем возить энитимура в фургоне, Тирулега с его агорафобией только спасибо скажет.
