– Что?
– Что ты меня любишь! Сейчас же, слышишь! Клянись! – Громол отстранился, он тяжело дышал, глаза безумно сверкали.
– Люблю, – пролепетал Юлий.
– Нет, не так, я требую клятвы!
Но Юлий молчал, не желая поддаваться насилию. И скоро Громол почувствовал, что братишка «уперся», теперь уж с ним ничего нельзя было сделать. Громол слишком хорошо это знал: уперся, значит уперся. Он не стал продолжать, а поскучнел лицом и когда миновалась лихорадка, особенно явственно проступили признаки болезненного истощения: запали щеки. С острым уколом жалости Юлий приметил сизые тени под глазами, напоминавшие даже синяки.
– Ну, так чего ты притащился? – враждебно осведомился Громол.
То, с чем Юлий «притащился», казалось ему уже не столь важным, как синяки под глазами брата, но он не решился спрашивать о важном, очень хорошо, по старому опыту зная, что нарвется на грубость.
– Я ведь возле Блудницы живу, – начал Юлий.
– Ну? – несколько насторожился Громол, потянул смятое покрывало на колени. Юлий опустил глаза: тяжело было видеть это измученное и словно чужое лицо.
– Окна там всегда закрыты, столько лет. Ставнями закрыты.
– Ну.
– Ну так там теперь кто-то поселился – честное слово. Там кто-то теперь живет… по ночам то есть. А не днем.
– Почему ты думаешь?
Юлий рассказал почему. Громол слушал молча и ни разу не перебил, лицо его потемнело еще больше.
– Это очень важно, – сказал он, наконец, и Юлий сразу почувствовал облегчение оттого, что тайна его была признана.
– Ты кому говорил? – спросил еще Громол, раздумывая.
– Никому.
– Ну и молодец. Не стоит, никому не говори. Вот что: я сам Блудницей займусь… Вместе с тобой, – поправился он, приметив, как обеспокоено ерзнул Юлий. Он опустил глаза, провел пальцем по полуоткрытым губам.
– Вот что… Я достану ключ, без огласки, и мы с тобой вдвоем…
«Вдвоем!» – мысленно подпрыгнул Юлий.
– …Как-нибудь башню осмотрим. Ну, а там видно будет.
Конечно, Юлий согласился бы и с менее разумным замыслом, а против этого и вовсе нельзя было возразить.
– И вот что, Юлька, ты славный парнишка… И ты мой брат!
– Да.
– Ты княжич из рода Шереметов! Черт побери, Юлька, ты ведь Шеремет!
Юлий безмолвно согласился и с этим.
– Ты меня позоришь!
– М-да? – подавился Юлий.
– И я этого терпеть не намерен. Ты должен развлекаться. Всякий княжич из рода Шереметов, всякий Шеремет, черт побери, обязан развлекаться! Всякий человек в государстве имеет свои обязанности – обязанность князей развлекаться. Все государевы родственники, дальние свойственники – развлекаться. Кто не развлекается, внушает подозрения. Когда я возьму власть, издам указ, что все князья, княжата, княжичи, княгини и княжны, которые не развлекаются, будут лишены головы. Если ты не развлекаешься, на что тебе все это: глаза, уши, рот, язык?
– М-да, – пробормотал Юлий, не совсем твердо уверенный, что Громол шутит.
– Послезавтра, крайний срок, в пятницу я велю устроить для тебя праздник. Нарочно для тебя. Самое блестящее общество. Шеболова сына Зерзеня поставлю распорядителем.
– Да? – ужаснулся Юлий.
Возможно, он побледнел. Что-то такое изобразилось в его лице, что заставило Громола всмотреться особенно пристально.
– И только попробуй улизнуть! – проницательно заметил он.
Юлий молчал, не отрицая замысла.
– На десять дней, чтобы прочувствовал, чтобы проняло. В поле. Под шатрами, – безжалостно продолжал Громол, испытывая удовольствие от Юлиевых мучений. – Конница. Песельники. Пляски до утра. Веселье до упаду. Игрища. Лицедейство. Шуточное побоище в ближайшей деревне. Шуточные пожары. Шуточные похороны не шуточно пострадавших. Шуточное покаяние. Кощунство. Вот так: в довершение всего устроим для тебя какое никакое кощунство. На первый раз хватит и этого.
Юлий «уперся». Громол узнал это по выражению лица, отчужденному и замкнутому.
– Ну так что, будешь развлекаться? – спросил он, опять меняясь.
– Не буду, – отвечал Юлий, чтобы не вводить брата в заблуждение, и потупил взор, избегая всякого намека на вызов.
– Что же мне тебя на коленях просить?
Юлий молчал.
– Знаешь, как укрощают зверей царственной породы? – сказал Громол немного погодя.
Юлий молчал.
– Ну так узнаешь! – недобро пообещал Громол.
Юлий, устроившись на краешке кровати, не переменил положения и после того, как Громол его оставил и, выглянув в смежную комнату, где бездельничала придворная шатия, кликнул человека. Человек оказался длинным нескладным парнем с на удивление маленькой головой и несуразными конечностями. Смутно угадывая свое особенное предназначение, парень, выряженный, разумеется, в гимнастические штаны и курточку, неловко переминался и помаргивал, бесцельно трогал жалкие, обозначенные только темной полоской над губой усики.
– Где плеть, Ширяй? – резко спросил Громол, и Ширяй вздрогнул, словно взбодрился – искать.
Плеть валялась на виду и прежде еще, чем Ширяй успел в полной мере выказать свое усердие в поисках, Громол подобрал ее с ковра, крутанул, пробуя руку, и прищелкнул ременным хвостом по полу.
– Становись-ка ты, голубь, козлом! – велел он Ширяю без лишних предисловий.
Привычный к любым гимнастическим упражнениям, этого простого приглашения Ширяй все же не понял, уразуметь не мог, как это понимать – козлом. Большего Ширяй, впрочем, себе не позволял: только не понимать. Он глядел округлившимися глазами с такой тоской, словно спасение свое полагал лишь в одном: вымолить себе высочайшее дозволение не понимать и дальше. Теперь и всегда. До скончания века. Не понимать никогда, если будет на то дозволение. Однако Громол вовсе не обращал внимания на трепещущую в знак покорности жертву, он не сводил глаз с Юлия, а тот, не видя уже возможности уклониться от вызова, отвечал таким же неподвижным, немигающим взором. «Но-но, – говорил один, – осторожней!» – «Угу!» – преспокойно ответствовал другой. Так они препирались взглядами, а вслух, зловеще растягивая слова, Громол обращался к Ширяю:
– На колени-то встань, голубь, слышь! На колени!
Не смея уже отрицать, что положение тела «на колени» ему известно, Ширяй, страдальчески исказившись лицом, опустился на пол.
– Вперед-то нагнись! Плечики опусти. Руками упирайся, – понукал Громол, не оставляя взглядом Юлия.
Ширяй выполнил и это.
– Головку-то убери. Головку зачем подставлять?
Не в силах постичь последнего – зачем, в самом деле, подставлять головку? – Ширяй извернулся назад, на хозяина, от него единственно ожидая разрешения своих недоумений. Головку же не убирал и не отворачивался, в крайней растерянности решившись на этот отчаянный знак сопротивления.
