– Громол! – открыто позвал Юлий. И, не удовлетворившись этим, перевалился в спальню.
Ступая осторожно, Юлий нашел путь к кровати, еще позвал брата и раздернул полог. Глаза и уши обманывали его. Пришлось пошарить в постели до самых дальних уголков, чтобы убедиться, что никого нет.
Пусто. Застывшее без живого тепла ложе.
Открытие это ошеломило Юлия, как внезапный, предательский удар.
Поверженный в глубокую задумчивость, некоторое время оставался он неподвижен, потом, встрепенувшись, шагнул к двери – она была заперта изнутри и в замке торчал ключ. Но и это открытие ничего не объяснило Юлию. И когда отомкнул дверь, сунулся было за порог – отпрянул, встреченный низким, раскатистым рыком, – в путанице теней и белесых просветов хозяйничал лев!
С необыкновенной прытью Юлий захлопнул дверь и заперся.
Проверяя подрагивающими руками замок, вдруг сообразил он – и всегда это знал в глубине души! – где искать Громола! Не нужно было других доказательств, кроме вот этой внутренней убежденности – сердце упало.
Юлий вернулся к окну, без спешки, с неловкостью погруженного в посторонние мысли человека спустился в садик и, оставив лестницу как есть возле стены, направился к Блуднице. Руки он засунул в карманы, вздыхал и часто поводил плечами, словно поеживаясь.
Окна башни оставались темны, ни единый лучик не пробивался из-под освещенных ровным сиянием луны ставень. Но эти частности не имели уже особенного значения, когда открылось главное: Громол имеет самое тесное и прямое отношения к запутанным тайнам Блудницы.
Чудовищное подозрение, что пережитый в Блуднице ужас был затеянной для чего-то игрой, что все это было как бы не взаправду… все то, из-за чего едва не разбился Юлий, происходило при тайном согласии и попустительстве Громола, который имел ко всей этой чертовщине весьма определенное отношение, – это чудовищное подозрение наполнило Юлия тягостным чувством безнадежности, какую приносит весть о потере близкого человека.
Он попробовал дверь, а, убедившись, что заперта, отошел на десяток-другой шагов, чтобы еще раз окинуть взглядом окна.
Заскрипело. Юлий поспешно оглянулся: дверь провалилась в темное нутро башни, и появился Громол, в глубине камеры замелькало тусклое пламя свечи. Громол замешкал, кто-то его удерживал. Обезображенное противоречивым освещением лицо трудно было признать, но голос… Громол молвил несколько слов, и право же Юлий предположить не мог, что брат способен на столь сильное, проникновенно звучащее чувство, которое выразилось и в слоге и в интонации. Отвечал, своевольно меняясь от нежности к упреку, взлетающий серебристый голосок.
Вот, значит, какой был у тайны голос – девичий.
Не считая возможным скрываться и далее, Юлий выступил из тени, однако это проявление чуткости оставлено было без внимания. Смутно оглянувшись, явив на короткое, страшноватое мгновение сине-зеленое с провалами глаз лицо, Громол спустился обратно на пониженный пол башни, свет шарахнулся, заметался, и они двое, Громол и тайна, удалились, оставив невольного соглядатая в небрежении. Последние проблески угасли, распахнутая дверь зияла мраком.
Юлий чувствовал, что попал в положение и неловкое, и досадное: не возможно было уйти, не дождавшись брата, но и ожидание затягивалось. Обозначив незаметно миновавший час, сместилась над крышами луна. Немо зияла брошенная настежь дверь в Блудницу.
Раздумывая, как быть, Юлий склонялся к мысли, что пережитое в заброшенной башне испытание, немилосердные страсти, которые пришлось ему пережить по милости брата, может быть, дают ему ныне право на некоторую нескромность. Подмывающая обида, да и скука ожидания тоже, пересиливали опасения наткнуться на упырей, в которых теперь, когда зажили отшибленные ступни, как-то меньше верилось.
Все еще уговаривая себя, Юлий тронул дверной косяк и спустился ногой на верхнюю ступень, не сразу, однако, решившись на ней утвердиться. Сколько ни напрягал он взор, в густом, как разведенная сажа, мраке не удавалось разглядеть лестницу. Пробираться пришлось едва ли не наугад, и только грубые неровности мостовой под подошвами башмаков давали Юлию представление об осязательности пространства. Потом он столкнулся с бочкой и от нее, припомнив, где это могло быть, перебрался к лестнице. Тут уж надо было держаться завернутой винтом стены и подниматься ступень за ступенью. Окончательно пропал из виду белеющим молочным туманом вход. Юлий едва дышал, перебирая руками по стене и пробуя ногой камни.
Так продвигался он очень медленно, а временами совсем останавливался, прислушиваясь к таинственным шорохам темноты. Провал под левой рукой означал, что Юлий вышел наконец на второй ярус. Миновав это место, он снова нащупал направляющую стену. И теперь, поднимаясь все так же тихо, уловил забрезживший впереди свет.
Обозначились кривая поверхность стены и ребра ступеней, такие же смутные, как свет. Слышались недостаточные, невразумительные звуки: нечто вроде неопределенной возни… и шумно прорвавшийся вздох.
Юлий приостановился. Но трудно было уже, в самом деле, помыслить о том, чтобы возвратиться вспять, во тьму. Еще десяток ступеней – Юлий увидел над головой подернутое маревом высокое пространство камеры; ее озаряли множество свечей. Выходящие вовнутрь крепости окна были затянуты сверху донизу небрежно провисшими тканями плотных багровых цветов. Тянуло пряными запахами, как в окуренной благовониями церкви.
Юлий кашлянул. Потом сильнее. Хлопнул ладонью по стене и позвал в голос:
– Громол! Громол, это я, Юлий!
Никто не откликнулся, и, что особенно смутило Юлия, прерывистая возня не прекратилась, как следовало ожидать, а наоборот, напомнила о себе особенно сильным шорохом.
– Громол! – с бьющимся сердцем воззвал Юлий, уже не надеясь на ответ… И поднялся над полом.
Сверкание свечей в золоченых канделябрах, роскошь обстановки – шелк и парча – не так поразили его, как этот взгляд… Громол, в рубашке и легких штанах, лежал навзничь на низком и широком ложе, голова его покоилась на коленях полуодетой девицы. Она держала юношу при себе, накрыв распущенными врозь пальцами и лоб, и глаза, а сама глядела на непрошеного гостя – без удивления, без гнева, без робости. Без всякого живого чувства. Пристально. Как смотрит осторожный зверек, который не имеет еще непосредственной причины обратиться в бегство. Девица молчала, не выказывая ни малейшего поползновения заговорить. Громол – невозможно было понять, в каком он состоянии, сознает присутствие брата или нет – оставался неподвижен. А Юлий, тот просто онемел.
Поодаль от ложа, ближе к заставленному едой и питьем столу под криво спущенной скатертью, дымилась бронзовая треногая жаровня. Почерневшие угли ее испускали струившуюся вверх гарь, сизые волокна, замедленно сплетаясь, растекались под потолком. Гарь, это, может быть, и вызывала тупое одурение, расслабленность членов, которые охватили Юлия.
В неотвязном взгляде девицы мерещилось нечто лисье. Она не была красавицей, эта невысокая, чистенькая, безупречного сложения девушка с тонким станом и крепкими бедрами – лицо ее нельзя было назвать красивым. То была хорошенькая мордочка. Ладненький носик девицы не имел в себе ничего особенно лисьего, но общее впечатление подавшейся вперед рожицы создавали скошенные лоб и подбородок, припухлые щечки и выпуклые надбровные дуги. Разделенные надвое мелко завитые волосы лежали плотно и ровно, как гладкая шерстка. Из одежды девица имела на себе кружевную рубашонку тончайшего шелка, которая нисколько не скрывала ее округлых прелестей.
