Быстро обмахнув кончиком пальца покрасневший нос – словно он нуждался в предварительной чистке, вдова всхлипнула и глухо, грудью зарыдала; рыхлое, воспаленное лицо ее исказилось. Чуть погодя, подергивая друг друга за руки, начали всхлипывать и дети. Поплева нахлобучил шляпу на место, тут же ее сдернул и повторно поклонился, как бы удваивая тем самым сочувствие и степень соболезнования.
– Простите, сударыня, – продолжал он, однако, с непреклонностью, – разумеется… я понимаю, это малое утешение… Могу сказать только, напрасно вы здесь стоите. Воскресить вашего мужа невозможно.
– А дети? – крикливо возразила вдова. – Куда я дену детей? Вот вы как? Пусть тогда заколотят и детей! Положите их в гроб! – вдова выбросила в указующем жесте руку – малыши дружно взвыли.
Народ негодующе зашумел, так что Поплева не знал, кому отвечать, сразу же оказавшись в кругу обличителей.
– Зачем тогда пишут, а? – наседал на него самоуверенный мужчина в узорчатом, как оконная решетка, жилете. – Зачем же тогда они все это пишут? Зачем писать, а? Вот, то-то и оно!
– Ты здесь не стой!… ты уходи! Уходи, говорю… – гугниво бубнил пьяненький мужичок из базарных крючников и легонько подталкивал Поплеву в плечо, намекая, что толкнет и сильней, когда возникнет в том надобность.
Золотинка потянула Поплеву прочь от гроба, умоляя его не возражать, и принималась тянуть всякий раз, когда он пытался остановиться, чтобы вступить в разговор по существу. Увести себя вовсе Поплева не дал, а задержался опять у входа в особняк.
– Стучи громче! Головой стукни! – преследовала его враждебная, мстительная в оскорбленных чувствах толпа.
Стучать, однако, не пришлось. Нахмуренный, ожесточившийся Поплева, не отвечая обидчикам, глядел на дверь в задумчивом самоуглублении, которое само по себе представляло вызов непристойному поведению толпы, когда грянул засов. К общему переполоху, не тронувшему только Поплеву, на крылечко из двух стершихся ступенек вышел волшебник.
Без сомнения волшебник. Миха Лунь.
Дородный осанистый муж; величественный рост не мешал ему держаться необыкновенно прямо, без малейшего поползновения ссутулиться и тем самым малодушно умалить присущие ему от природы размеры. Округлое крепенькое брюшко, вызывающее в памяти придорожный валун, удерживалось в равновесии широко расправленными плечами и откинутой головой. Высокий лоб естественно переходил в покатую, как поднимающаяся гора, лысину. Встрепанные остатки волос за ушами торчали по бокам этой сияющей на солнце вершины наподобие коротких тупых рожек.
Волшебник зевнул, прищуриваясь на свет, повел высоким, поверх голов взглядом. Казалось, он был один в этой довольно-таки приевшейся ему пустыне – отшельник вышел на край утеса и зевнул, озирая все те же горные вершины, сверкающие снега, водопады, громыхающие в небе колесницы и неровный полет неумело махающего крыльями змея… Змей, огнедышащие горы, небесные колесницы, луна и звезды, и земная твердь, осиянная сине-зелеными лучами ночного светила – все это было искуснейшим образом выткано на просторном шелковом халате волшебника с падающими до земли рукавами, в необъятных раструбах которых огненным зевом горела и переливалась багровая подкладка. Увитая серебряными нитями веревка перерезала лиловое царство ночи где-то пониже выдающейся части брюшка. Босые ноги в меховых шлепанцах и обнаженные волосатые лодыжки свидетельствовали, что волшебник настроен по-домашнему. Рассеянный взор его снизошел до людей и, наконец, осенил Поплеву.
– Ну?! – прогремел раскатистый, приноровленный к горним просторам голос. – Выходит, это вы тут шумели. И что за обычай шуметь? Вот ведь заснул, кажется, – полдень!
Толпа благоговейно внимала. Поплева, обнаружив, что комкает в руках шляпу и даже просительно прижимает ее к груди, водрузил шляпу на место и сказал с восхитившим Золотинку самообладанием:
– Простите, товарищ. Вероятно, не вовремя. Я здешний волшебник… любитель. Поплева. Так меня назвали родители – Поплева. Это мое имя. Вряд ли оно вам известно… Впрочем, готов заглянуть к вам в любое другое удобное для вас время.
– Что же, и вид на волшебство имеется? – спросил волшебник, несколько поумерив природное громыхание голоса.
– Не имеется, – отвечал Поплева довольно сдержанно. Что было вызвано, может быть, тем, что волшебник по-прежнему стоял на две ступеньки выше и, пользуясь преимуществом, скатывал свои слова, как с горы. – Вида на волшебство не имею. Волшебством не пользую. Похвастаться нечем: познания мои и ограничены и шатки.
– А… – великодушно протянул волшебник. – «Хроника двенадцати врат»?
– Не расстаюсь с этой книгой и сейчас, – с достоинством отвечал Поплева.
– Умная книга! Возвышенная! Питомник разума! – сказал Миха Лунь, отмечая свои утверждения восклицательным указанием пальцам. – Все мы вышли из «Хроники двенадцати врат». Дайте руку, товарищ.
Поплева, как ни был он строг и скромен, вспыхнул от удовольствия. С немым изумлением наблюдала толпа знаменательное рукопожатие – сверху вниз. Однако, Поплева и тут не изменил себе: все еще удерживая широкую ладонь Михи Луня, красный от смущения, он продолжал со всей возможной непреклонностью:
– Только вот, товарищ, какая штука… короче, я удивлен: воскрешение мертвых. Позвольте заметить, наука волхвования не имеет достоверных свидетельств, что воскрешение вообще возможно.
– Наука волхвования, – живо громыхнул с крыльца волшебник Миха Лунь, – отличается от всякой другой тем, что общие ее правила и законы своеобразно, а зачастую непредугаданно – непредугаданно! – преломляются в личности волшебника.
– Бесспорно! – поспешил согласиться Поплева.
– Высокий душой волшебник не запнется там, где нищего духом ожидает крушение. Ибо возвышенный дух и сам по себе великая преобразующая сила!
– Да, конечно, – вставил Поплева, но Миха Лунь не позволил себя перебить.
– Духовными упражнениями воспитать в себе эту преобразующую силу, – наставительно продолжал он, – это и есть задача всякого подлинного мастера…
– Разумеется.
– …А впрочем, товарищ, конечно же, вы правы. Пойдемте, пожалуй, глянем.
Миха Лунь ступил на мостовую, свойски подхватил Поплеву под руку и повел его между расступившимися людьми к мертвому телу. Вдова, подавшись навстречу, заголосила, но Миха остановил ее одним предостерегающим изгибом брови и, подвернув полы халата, опустился на корточки. Опершись о боковину гроба, он склонился над посинелым лицом покойника. Шушуканье вокруг прекратилось, очумело таращили глаза малыши. Сама тишина исполнилась напряжением, способным творить чудо. Казалось, вот-вот под чародейным взглядом волшебника шевельнутся провалившиеся губы, мучительным ознобом всколеблет окоченевшее тело, оно забьется в попытке разогнать заледеневшую кровь, покойник скрипнет зубами, скрючатся высохшие пальцы – и дрогнут веки.
– Совершенно мертв! – молвил Миха Лунь. Толпа перевела дух. – Мертв! – повторил Миха с глубочайшим убеждением и немного погодя начал вставать.
