Еще раз пугано озирнувшись – можно было слышать во дворе накатывающийся шум толпы, Ананья юркнул в одну из дверей, ничего иного, кроме «спрячьте», напоследок не наказав. Но этого было, конечно же, недостаточно, и Юлий принужден был задержаться, чтобы уяснить себе значение внезапного налета.
* * *
Он едва одолел десяток ступеней вниз, когда распахнулись со стуком двери, слуга прянул в сторону, изогнувшись в поклоне, через порог ступила, гордо откинув увенчанную цветами голову, подобрав полы всколыхнувшегося багрянцем платья, великая государыня Милица. За нею теснилась свита.
– Прочь с дороги! – молвила Милица, быстро всходя по ступеням. Ибо Юлий, надо признать, не сделал ничего, чтобы освободить лестницу заблаговременно. Сжимая в руке указ, он так и застыл посредине пролета.
– Простите, великая государыня, – сказал он, вздрогнув, как вышедший из задумчивости человек. Юношеский голос заставил Милицу вспыхнуть, она установилась, вперив сверкающий взор.
У подножия лестницы сгрудилась свита – запыленные, встрепанные от верховой езды дворяне с обветренными лицами. В кольчугах и при оружии.
А Милица, не вымолвив больше ни слова, протянула руку за указом. Юлий отдал.
Несомненно, это была не та Милица, что стала предметом утомительных препирательств Любомира и Рукосила. Та, весенняя Милица, юность с печальными глазами, не могла так сразу, переменив легкий шелк на тяжелый кровавый бархат, невесомый покров на брызги пламенеющих роз вокруг чела, – не могла, переменив внешность, переменить и нрав, так резко и безжалостно расстаться с тихой сосредоточенностью. Зарницы потаенного огня вспыхивали в сумрачных взорах государыни, внутренний жар раздувал крылья бледного носика, когда она читала указ. Вот что было невозможно – переменить вместе с платьем душу.
Возвращая считанные мгновения назад пергамент, Ананья непроизвольно сложил его исписанной стороной внутрь, не замечая при этом, что открыл тоже исписанный оборот, ту сторону, что содержала распоряжения против Рукосила. Эти-то распоряжения и вызывали у Милицы резкое, подавленное дыхание, игру сомкнутых губ.
– Куда ты сейчас? – коротко спросила она, возвращая указ.
– Начальник великокняжеской стражи сотник Дермлиг.
Она кивнула и вновь перехватила подол, поднимая его выше щиколоток.
– Государь?
Юлий показал, прозревая сквозь стены, предполагаемое нахождение Любомира.
– Останьтесь, – бросила Милица своим дворянам, которые гремели железом на первых ступенях лестницы, и с проворством злющей девчонки исчезла за дверью.
Один из брошенных столь небрежно дворян вопреки недвусмысленному указанию устремился было за госпожой, но перед громко захлопнутой дверью смешался, растеряв и запал, и уверенность.
Юлий его узнал, это был Шеболов сын Зерзень. Ближайший сподвижник Громола. А теперь, выходит, он обретался в том же качестве дворового человека возле Громоловой мачехи.
То похлопывая щеку, то терзая коротенькую бородку, непроизвольно хватаясь за меч, Зерзень озирался, не замечая Юлия, как пустое место. Трудно было признать порядком изменившегося за пять лет мальчика в высоком и стройном юноше, тогда как сам Зерзень изменился не сильно. Он возмужал и заматерел. Черты его несколько огрубели – в ту самую меру, чтобы красота его в предчувствии грядущего увядания обрела возможно полное совершенство и законченность. Он был прекрасен, как юный супруг богини. Наряд Зерзеня поражал кричащей, не знающей счета роскошью; золото и драгоценности отягощали грязное дорожное платье.
– Исполняй, что велено! – грубо прикрикнул Зерзень, уловив на себе пристальный взгляд парня, которого он, вероятно, принял за мальчишку садовника. В пользу такого предположения говорили следы песка на штанинах и рукавах плохонького платья.
Юлий безмолвно повиновался.
Во дворе оставалась только принявшая лошадей челядь, да несколько бездельников, глазевших на тяжелую упряжку восьмериком. Очень длинные дроги кареты позволяли поставить между сидением кучера и кузовом два сундука, а на запятках меж огромных колес с точеными спицами могли бы уместиться несколько человек выездной прислуги. Восемь лошадей парами на длинных постромках, долгая, как ладья, карета – громоздкий выезд растянулся в общей сложности шагов на пятьдесят или семьдесят. Покрытые мылом кони измучено переступали и поматывали шеями, тканная сбруя вымокла… И все это громыхающее, скрипящее, тяжело ухающее на ременных рессорах сооружение, влекомое во весь опор дико всхрапывающими под кнутом лошадьми, назначено было везти легонькую, как девочка, государыню. Не один десяток верст промчавшись дорогами под сатанинский грохот копыт, гиканье кучера и ездовых, Милица выскользнула из кареты, свежая и румяная, словно утро. Свежи были розы в чудно уложенных волосах – только что Юлий видел это собственными глазами.
Что-то такое сверхъестественное. И недоброе, словно бы не проходящая с утра до вечера юность Милицы происходила из изнурительных, опустошающих усилий этих вот как раз людей и животных, едва стоящих на ногах от усталости…
Задержавшись без нужды у кареты, Юлий спохватился спросить Дермлига. Один из бездельников, что ротозейничал рядом с Юлием, живо озаботившись, заметил, что начальника стражи следует искать возле ворот – где же еще?! На то и ворота, чтобы у них стража стояла.
Эти соображения показались Юлию основательными.
Однако на указанных ему тропинках он заплутал и, наконец, среди густых зарослей боярышника вовсе остановился, потому что его окликнул Длинный.
– Негодный мальчишка! – позвал он кривляющимся голосом Ананьи. И вся ватага запыхавшихся игроков в горячую руку была здесь.
– Шибко торопится, – определил Юлиевы намерения тот вертлявый маленький пацаненок с веснушками шиворот-навыворот, который и сам, как видно, никогда не мог усидеть на месте и потому легко угадывал знакомый ему порок. – Гляди, как торопится!
Юлий не видел ничего зазорного в том, чтобы подтвердить эту проницательную догадку. Он подтвердил. Далее он выразил надежду, что в замечаниях его новых приятелей не содержится намерения его, Юлия, оскорбить. По крайней мере, такое намерение чрезвычайно бы Юлия удивило. Однако он вынужден указать, что самый тон разговора ему не нравится.
Они выслушали Юлия с возрастающим вниманием и сообщили в несколько голосов: что последует дальше, понравится ему еще меньше.
Тогда Юлий сказал, что в силу ряда причин, углубляться в рассмотрение которых было бы сейчас неуместно, он, Юлий, не очень-то тверд в слованском языке и потому просит повторить все сказанное.
Они повторили.
Юлий заметил, что понимает сказанное как угрозу.
Они с готовностью подтвердили, что так оно и есть.
Юлий напомнил им, что торопится, и потому находит их беспочвенные и необоснованные угрозы крайне несвоевременными.
Заметно смягчившись, они пообещали Юлию, что предоставят ему возможность торопиться, после того, как он исполнит урок.
