А Дермлиг, не расположенный шутить именно потому, что рассматривал этот ералаш как дурную шутку, шагнул вперед, чтобы возложить на плечо окольничего тяжелую руку закона.
– Не дурите, Дермлиг! – огрызнулся Рукосил, но ничего другого уже не успел. По знаку начальника латники кинулись крутить руки, откуда-то явились сыромятные ремни, какими вяжут разбойников и конокрадов. Все зашатались в отчаянной схватке и с бранью ударились о стол, на котором упал и пролился кубок.
Дермлиг не забыл и Милицу, тронул ее за плечо:
– Прошу вас, государыня! Мне не хотелось бы действовать силой.
Однако весенняя Милица и в мыслях не имела сопротивляться.
Тем временем брошенная без присмотра старуха не обратилась в бегство, хотя Дермлиг и имел на этот счет опасения, – колдунья кинулась не к дверям, а к Милице, схватила ее под локоть с явным намерением потянуть на себя и вырвать из рук стражника. Обманутый Дермлиг крепче схватил добычу, но борьбы не вышло: вспыхнул жесткий сиреневый свет – несколько неразборчивых быстрых слов – и старуха, отвратительно содрогнувшись, обернулась в прекрасную девушку.
И уже не в летнюю Милицу, а в такую же точно, весеннюю; рядом с первой, которую держал Дермлиг, объявилась еще одна, точно такая же девушка в зеленом платье, с гладко уложенными волосами. Сходство было полным, зеркальным, повторялись все складки платья, точно так же перекосился пояс и выбилась прядь волос.
Ошеломленный Дермлиг все равно держал первую из весенних Милиц; бессознательное побуждение его состояло в том, чтобы не спутать одну с другой, ибо стоило только девушкам раз или два поменяться местами и никто бы уже не смог сказать, что здесь правое, а что левое.
К тому же, теперь, когда объявились две тождественные Милицы, Дермлиг должен был заново сообразить, в чем состоит его долг. Скоро он это понял – увы! поздно. Роковое замешательство, которое вместе с Дермлигом разделял и Любомир, напрочь оставивший смех, сказало уже свое действие.
Возвратившая себе девичью живость, ведьма выхватила болтавшийся на поясе у сотника кинжал – сверкнуло лезвие – и с жутким, разрывающим сердцем хрустом вонзила его в грудь сопернице.
Девушка сдавленно охнула в объятиях стражника; казалось, жестокая мука ее была особенно велика от невозможности рвануться под ударом.
Милица-ведьма отскочила, бросив кинжал в ране.
– Государь! – выпалила она высоко взлетевшим голосом. – Вот ваша супруга, это я! Другой никогда не будет!
В бессильном отчаянии со связанными за спиной локтями бился Рукосил, пытаясь разметать стражников, которые продолжали его держать с тупым упорством.
– Зерзень, ко мне! – крикнула Милица-ведьма.
Ибо тут, выпустив пронзенную кинжалом девушку, Дермлиг кинулся хватать вторую… И наскочил, выкатив изумленные глаза, на меч; с коротким вскриком ударил его Зерзень навстречу в шею – насмерть, кровь брызнула из перебитой жилы. Весенняя девушка томно качнулась за спиной падающего Дермлига и устояла на ногах потому, что Юлий успел ее подхватить.
Дермлиг рухнул со стуком и лязгом.
От бешенства и отчаяния потерявши дар речи, Рукосил только мычал, и, едва хватило у стражников ума оставить его в покое, должен был резво поднырнуть вниз, под стол, чтобы уклониться от разящего меча. Зерзень рубил наотмашь, но не достал окольничего – подвернулось под меч окованное плечо стражника, который в этой скоротечной толчее не имел возможности отпрянуть. Другой удар Зерзеня принял меч одного из товарищей раненого. Их было трое против одного, а Рукосил перевалился под столом и оказался на той стороне, неподалеку от побелевшего, безмолвно взирающего на весь этот ужас Любомира.
В несколько мгновений все переменилось. Зерзень, выигравший два-три неожиданных для противника удара, должен был отбиваться от свирепо насевших на него мужчин. Как ни ловок и увертлив оказался юный витязь, не было у него ни малейшего вероятия уцелеть. Закованные в железо матерые воины, прижав юношу к столу, рубили сноровисто и расчетливо, как дровосеки. Он же натыкался поясницей на столешницу и неистово вращал меч; столько ярости, пыла вкладывал он в ответные удары, зубовным скрежетом встречая звон железа о железо, что выдавал тем самым полное неравенство сил.
С ужасным чувством беспомощности, невозможности заслонить и защитить ощущал Юлий тяжесть безвольно просевшей девушки. Ладонь его намокла. Из-под лезвия кинжала пузырилась кровь, распавшиеся губы окрасились розовым. Глаза умирающей закрылись, но надсадное дыхание было шумным, словно девушка сознательно боролась со смертью, поставив против гнетущего небытия все свои лучшие качества: старательность, честность и скромность – она дышала добросовестно и глубоко. С каждым новым вздохом толчком выходила кровь и с ней вытекала жизнь. И когда насильственное дыхание пресеклось, Юлий заторопился уложить немеющее тело на пол – кровь хлынула горлом. В отчаянии закусив губу, с лихорадочной поспешностью принялся он раздеваться, чтобы сдернуть с себя рубаху для перевязки. Левая нога девушки вздернулась, подогнувшись в колене… и медленно, расслабленно распрямилась.
Мертва.
Забыв слова, Юлий взрычал по-волчьи, когда сунулась сюда Милица-ведьма, но ведьма только глянула.
Нечего ей было здесь делать. Ведьма кинулась туда, где звенели мечи и страшно пыхтели в убийственной работе мужчины, где от топота ног, от вскриков и лязга сотрясался тяжелый стол.
Махнув рукавом, Милица высыпала сноп искр, огонь так и шурхнул – стражник прянул, хватаясь за опаленную бороду. А Милица снова швырнула горсть искр – прямо в глаза. Этот взвыл, прыснула огнем другого, и Зерзень, подгадав, рубанул противника выше локтя в незащищенное кольчугой место. Последний, оставшийся один на один с Зерзенем, боец растерялся от чертовщины и попал под меч, только охнул. Противники Зерзеня рассеяны были и повержены: один корчился, растирая глаза, другой зажимал рану, третий упал, и Зерзень безжалостно добивал его в спину.
Но и сам не уберегся. Страшно вскрикнула Милица, пытаясь предупредить, – Любомир, вскочив на стол, обрушил секиру сверху. Голова витязя треснула вместе с кудрями, и он повалился мешком.
Все было залито и забрызгано: багровым и серым, все перекорежено, разбито, лишено жизни и соразмерности. Стонали изувеченные, громоздились успокоенные навеки.
На столе, сжимая окровавленный, слишком большой, как в руках ребенка, топор, безумно водил глазами великий князь.
Милица попятилась, не в силах совладать с обуявшим ее ужасом.
Связанный Рукосил, мотаясь спиной, крикнул:
– Держите ее! Что же вы!
Юлий стоял, в руках его оказался кинжал – прежде острое лезвие торчало в груди девушки, а ныне там осталась неправдоподобно узкая щель, которая наполнилась доверху черной кровью… Еще мгновение – Юлий бросился к выходу. На пороге он столкнулся с Ананьей, который стремился в зал с другой стороны, они разминулись не без потерь. За спиной слышалось «держите!», а Юлий выскочил на мраморную лестницу, где челядь и латники тоже валили к выходу, крики раздавались уже во дворе.
