— Двадцать один, тридцать один… Как он выглядит?
— Представь себе: бледное лицо юного полубога!
— О! — сказала Золотинка с кротким укором в голосе. Однако забыла счет.
— …Бледный лик полубога, обрамленный такими волнистыми темными кудрями. Глаза… глаза, как уголья, черные… Губы… Взор… И всё-всё-всё! Бархатное полукафтанье с золотыми звездами. В руках — вилка. Вот она! — И тут, сунув руку в разрез платья, где сверкало белье, Зимка извлекла двузубую вилку чистого золота. — Я стащила ее у княжича прямо с тарелки, — объявила она с торжеством.
— Зимка, доченька! — слабо охнул забытый на скамье у входа Чепчуг.
— Папа! — огрызнулась Зимка. — Воровство — это когда крадут бедные. А мы не бедные.
— Зачем же ты взяла вилку?
— Из любви!.. Да, папа, заруби это себе на носу: я люблю княжича, нравится тебе это или нет.
— Но понравится ли это княжичу? И его невесте? — отозвался невразумительный, совсем уж неразборчивый голос в темном конце лавки — да никто и не слушал. Все продолжали свое — Зимка и была тут все!
Все свое говорили, все свое мечтали; уставив кулаки в крутые бедра (а в руке вилка), все устремили восхищенный взор к верхним банкам посудной полки.
— И завтра же, папка, завтра же! — словно бы впавши в беспамятство, продолжали все, — пойдешь, куда следует, кому следует скажешь, что Зимка, мол, одна выдающихся достоинств девица — неважно, так и скажи, кашей масла не испортишь! — она, мол, вылечит княжича от скорби.
— Бедное дитя! — только и молвила темнота у входа.
— Вздор! — махнули все вилкой. — Вздор! Делай, как сказано. А там увидим. — Все загадочно усмехнулись.
Старому Чепчугу не хватило твердости, чтобы противостоять безрассудной Зимкиной затее, и он надоедливо жаловался. Не подозревая, что и эта, кому изливает он жалобы, Золотинка, — туда же. И эта замыслила тот же подвиг. За полгода Чепчуг Яря так обжился со своей старательной ученицей или служанкой, что едва замечал ее присутствие (напротив, он всегда изумлялся, когда Золотинки не было под рукой), так вот, мало осознавая Золотинку как некое отдельное и достаточно самостоятельное существо, он, разумеется, никогда и не спрашивал, каковы жизненные воззрения и намерения этого существа. А Золотинка молчала, именно потому, что Чепчуг не спрашивал. Временами рассеянная невнимательность старика больно задевала что-то в ее привязчивой и открытой для всякого участия душе. Но тем более девушка молчала. Из чего следует, что была она не только привязчива, но и, увы! — самолюбива.
На третий день по прибытии княжича в Колобжег Золотинка как ни в чем не бывало сошлась с Чепчугом в голом коридоре земства, где ожидали записи лекари и волшебники. Чепчуг как будто бы даже и удивился, зачем Золотинка пришла. Но забыл спросить, пустившись в пространные разглагольствования о беспочвенных и, сверх того, пагубных упованиях дочери.
Слушали его внимательно. Золотинка, невпопад кивая, оглядывалась исподтишка, чтобы составить представление об этих людях, каждый из которых, по видимости, имел веские основания рассчитывать на успех.
Это было бы прелюбопытное собрание для стороннего зрителя, каким Золотинка, однако, не являлась. Здесь все держались особняком, на известном расстоянии друг от друга — целая толпа выдающихся деятелей врачевания. Золотинка сразу же приметила красивую женщину с опущенной на глаза сеткой — скрытое совершенство ее лица угадывалось в безупречных очертаниях подбородка, в трепещущих крыльях носа. Рядом пряталась под капюшоном съежившаяся, замшелая горбунья, которая испытывала, как видно, немалое беспокойство от невозможности зарыться в мох или забиться под корягу. И тут же основательные мужи зрелых лет с непроницаемо строгими лицами и по большей частью почему-то в плащах. У одного тюрбан, другой надвинул на лоб корытообразную шляпу, у иного и вовсе целый корабль на голове со вздыбленными носом и кормой, хотя без мачт. Кто держал в руках палочку с драгоценным камнем на конце, кто посох… у кого бумажный свиток и книга.
И все одинаково ждали. Ожидание накладывало на этих гордых людей уничижительный оттенок и заставляло замкнуться в молчании.
За глубокими окнами в толстенных стенах земства слышался нестройным гам ошалевшей от беспрестанного, нескончаемого воодушевления толпы. А здесь… здесь, когда умолк наконец Чепчуг, раздавалось только сдержанное покашливание… и учтивейшие извинения при случайном соприкосновении локтей.
— Следующий! — вдруг распахнувши дверь, возгласил через порог какой-то замурзанный подьячий. Круглолицый малый с козлиной бородкой и длинными сальными волосами. — Следующий! — равнодушно повторил он в толпу.
— Позвольте! Позвольте! Нет уж, извините! Вы меня извините! — с внезапным ожесточением загалдели волшебники и лекари. И Золотинка к немалому своему смущению поняла из последовавшей за тем учтивой, но весьма решительной перебранки, что следующий — бородач с кораблем на голове — пойдет записываться сейчас, а предыдущий… Предыдущий был три недели назад в столичном городе Толпене. И что вся это толпа самоуверенных гордых врачевателей, человек тридцать, прибыла сюда вслед за княжичем из Толпеня, со своей растянувшейся на месяцы очередностью и запутанными счетами.
— А кто будет последний? — спросила Золотинка дрогнувшим голоском.
Последним и, видно, безнадежно последним оказался Чепчуг.
Жара спадала и солнце положило повсюду томительные тени, когда Золотинка оставила земство. Наследный княжич Юлий по знаменательному совпадению занимал тот самый красно-белый особняк, где год назад творил чудеса Миха Лунь. Несколько соседних домов на прилегающих к площади улицах тоже были отведены княжескому двору, свите и ближним людям. Над крутыми кровлями обвисли стяги, а на доме наследника выставленное на высоте третьего этажа знамя спадало огромным, как парус, полотнищем едва ли не до земли. У подъезда возле кареты с отдернутыми занавесями кучками собрались вельможи, их громкие имена поминали в толпе. Карета была пуста, княжич не показывался, и никто не брался объяснить Золотинке наверное, когда он появится, где сейчас и чем занят.
Зато толкавшиеся за войсковым оцеплением зеваки знали множество сокровенных подробностей из жизни княжича. Здесь говорили, что Юлий находится под безраздельным влиянием чернокнижника Новотора Шалы, который, прибавляли, понизив голос, и напустил на юношу порчу. И еще он, Новотор, стоял за великокняжеским указом, это он-то, Новотор, созвал со всех концов света лекарей, чтобы их же и погубить — извести под корень соперников. Княжича лечить — что голову под топор совать.
— Дурак бы я был! — при полном одобрении слушателей заявил испитой малый с поцарапанным лицом. И, видно, желая усилить благоприятное для него впечатление от сказанного, малый истово поклялся, что никогда, ни при каких обстоятельствах не возьмется вправлять княжичу мозги. Золотинка покосилась на свободного от обязательств человека не без зависти.
Полагая всякое лечение бесполезным, сердобольный люд говорил «наш добрый княжич», как если бы говорил «наш убогий и увечный». Ко многим вызывающим жалость и сострадание несообразностям «нашего доброго княжича» здесь относили и крайнюю его нелюдимость: Юлий бежал развлечений, чтобы уединиться с какой-нибудь умоповреждающей тарабарской книгой.
