В душе ее дрожало что-то слабо прилаженное.
— Да послушайте же меня! Меня послушайте! — ворвался в гомон толпы истошный вопль. — Вот же, послушайте! Будете слушать? Или как? — Взломав границу кругу, на майдан ворвался наряженный шутом юноша в красном колпаке с бубенчиками на заломленных матерчатых рогах; бубенчики тренькали у него и на поясе. И мало того, шут прибыл верхом на палочке, хотя не взнузданной и не оседланной. — Иго-го! — взвился он, подхлестнув самого себя и пустился вскачь вокруг майдана, вокруг кургана из кафтанов и опавшего знамени, вокруг Юлия, который провожал его сумрачным взглядом, старшины, который досадливо сплюнул. — Слушайте меня, наперед вас понял! — кричал он во все горло. Наконец, с душераздирающим ржанием осадил самого себя перед старшиной, и тот еще раз плюнул. — Ну так, я теперь понял! Спрашивайте меня!
Старшина, презрительно подернув щекой, не удостоил шута словом, зато откликнулся круг.
— Ну и что же ты понял, дурья твоя башка? — крикнула красная рожа в расстегнутом на голом пузе кафтане.
— Понял я, что вы хотите малютку повесить! — вскричал шут, встряхивая для убедительности головой; бубенчики звенели не умолкая. Что-то уморительно подлинное, истовое было в ухватках шута, отчего кое-кто прыснул, другие улыбались. Так до конца и не определившись, как же себя вести, не без внутреннего сопротивления решился вступить в разговор старшина.
— А кто в этом сомневался? — сказал он, скривив рот.
— Я!
В испуганном шутовском признании было нечто и от покаяния — мало кто не улыбнулся. Противоречивший взвинченному состоянию толпы, смех, впрочем, осекся в зародыше. Но как ни краток был этот миг перепада чувств, его хватило юноше в дурацком колпаке, чтобы бросить Золотинке особенный, не зависящий ни от чего происходящего взгляд. В этом взгляде было пристальное внимание и хладнокровие, нечто такое, что отозвалось в душе внезапной надеждой.
Значит, он хочет меня спасти, поняла Золотинка.
— Зачем же ты сомневался? — с нарочитой ленцой спросил старшина.
— Тебе и вправду хочется узнать, Рагуй?
— Да, я хочу знать, скажи, — отвечал Рагуй, как звали, очевидно, старшину.
— Изволь, отвечу. За один встречный вопрос — баш на баш, идет? Должен же я получить от твоего хотения что-нибудь и для своего желания? Один вопросик взамен.
Ах, как неловко было слышать этот беспомощный лепет! Как болела она душой, как пронзительно жалко было юношу в дурацком колпаке, который плел невесть что, положившись на случай. С проницательностью отчаявшегося человека Золотинка чувствовала, что скомороху нечего сказать, наудачу он оглашает воздух словами, такими же звонкими и бессмысленными, как треньканье бубенчиков. Притихшая толпа слушала, но сколько будет она слушать?
— Спрашивай! — хмыкнул старшина, тронув кончик обвисшего уса. Он чувствовал себя огражденным от всякого шутовского глумления. Мрачное и строгое дело, которому они были преданы всем кругом, служило ему защитой.
— Скажи мне, Рагуй, храбрейший из храбрых, отчего это тебя до сих пор не повесили?
Что он несет? — ужаснулась Золотинка.
— Дурацкий вопрос, — ответил Рагуй, отгораживаясь пренебрежительным движением руки.
— Верно. Дурацкий. Один дурак задаст столько вопросов, что и сотне умных не ответить. А ты, Рагуй, умный?
— Представь себя да — умный! — Старшина выказывал признаки раздражения.
— А я дурак.
— Видно.
— Видно? Хорошо видно? Тогда вздерните меня на гнилом суку!
— За что же мы тебя будем вешать?
— А что дурак.
— Разве за это вешают?
— А за что вешают?
— Ты будто не знаешь!
— Знаю.
— Чего же спрашиваешь?
— Есть за что, а не вешают. Вот и удивляюсь.
— Кого не вешают?
— Да меня же!
— А тебя есть за что?
— Есть.
— Ну так признайся, мы живо повесим. За этим дело не станет.
— А стыдно говорить. Я стесняюсь.
— Чего же ты тогда хочешь?
— Чтоб кого-нибудь повесили.
Старшина побагровел, словно подавившись словом. А в кругу послышался громогласный уже смех. Непонятно над кем смеялись.
— Дурак дурака и высидел! — проговорил старшина после затянувшегося молчания. — Ты вот что: дурацкие разговоры прибереги для базарных балаганов! А вы тоже уши развесили, — повернулся он к кругу. — Это что вам, балаган? Как малые дети! Нашли кого слушать. Не уймется, так я ему глотку заткну.
Юноша истово кивал, со всем соглашаясь, толпа продолжала смеяться, каждое слово старшины встречала смешками, а тот терял самообладание, не понимая причину веселья. Смешон был дурак с неподдельной страстью в горящих воодушевлением темных глазах, в изломе подвижных губ, во всем выражении восторженного лица, вовсе не дурацкого, а тонко, изящно сложенного. Преуморительная печать искренности в облике дурака сама по себе уже вызывала потешное оживление, источник которого трудно было даже уразуметь.
— Это что вам балаган? — подхватил шут, едва старшина приостановился. — Это вам не балаган! Не слушайте меня, заткните уши! Заткните мне глотку! — толпа откровенно потешалась. — Не слушайте дурака! Берегите свой ум! Не надо расходовать его слишком щедро! Умный всегда припасет что-нибудь на черный день. Берегите свой ум и не показывайте его зря лицам подозрительным и недостойным. На всех дураков ума не наберешься.
На этом восклицании скоморох перевел дух, но и самой недолгой заминки хватило, чтобы достигнутое с таким трудом равновесие поколебалось.
— Кончай базарить! Не до шуток! — выкрикнули в толпе среди смеха.
— Убирайся! — грубо велел старшина, замахиваясь.
Шут шарахнулся, покорно пугаясь, и сразу присел, вскрикнул, выбросив руку к верхушке дуба.
— А вон! Куда ты летишь, дура! — Все головы повернулись: меж темных ветвей метнулась над обвисшим покойником сорока. — Куда тебя нечистая сила несет, помойная кабатчица! — неистовствовал шут, топая ногами. — Ра-аз! — заорал он, взмахнув рукой.
— Два! — закончил старшина и обрушил налитой кулак — жалобно звякнув бубенчиками, скоморох брякнулся на истоптанную землю, как сломанная кукла.
От боли разинув рот, Золотинка заткнула его рукой. Подался на полушаг Юлий. Притихла толпа — кто видел. Грянувшись, шут застыл, как убитый, подвернулись деревянные руки и ноги.
— Ой! — вымолвил кто-то упавшим голосом.
И шут, мгновение назад бездыханный, подскочил с широкой улыбкой на лице.
— Раз! — вскричал он.
— Два! — возразил Рагуй.
Сбитый кулаком, шут мотнул руками и зазвенел наземь.
