Лепель так и причмокнул от восхищения.
— Учитель, вы преподали мне урок! — истово сказал он. — Если я не смеялся от души, то просто… наверное, от зависти. Вы ошеломили меня. И покорили! Если таких же высот вы достигли в собственном ремесле… Простите! Я снимаю шляпу.
Ни слова не вымолвил Шист, поднялся с бочки и слепо, с безумными дикими глазами двинулся к выходу. Следом поспешно рванул Расщепа.
— Больной требуется полный покой! — с беспредельным отчаянием в голосе выкрикнул Шист, оказавшись далеко от палатки.
Люба укрыла Золотинку, они потянулись к выходу, цыкнув на Лепеля, который хотел было расположиться у сундука. Когда все вышли, Золотинка приподнялась на локте, прислушиваясь к голосам. Ничего путного скоморохи еще не сказали, как кто-то из них предупредил изменившимся голосом: Рукосил идет! Обычная беспечность оставила скоморохов, они заговорили оборванными и словно бы сдавленными в спешке и тревоге выражениями.
Скоро Рукосил показал себя: уродливая тень легла на склон парусины, а рядом увивались размытые пятна собеседников.
— Несчастная малютка никак не опамятуется. Целыми днями стонет. Опасность не миновала, боярин. — Это был Лепель. Приторный до неузнаваемости голос. Лепель обхаживал вельможу так бережно, вкрадчиво, словно имел основания опасаться и за его жизнь тоже.
— Что-нибудь говорит? — спросил Рукосил, не выказывая признаков болезненной слабости, которые могли бы объяснить необыкновенную Лепелеву заботливость.
— Часто поминает твое имя, боярин, — сказал Лепель.
— Вот как? — сдержанно удивился Рукосил. — В каком смысле?
— В положительном.
— Что значит в положительном? — Рукосил несколько понизил голос, тогда как Лепель при самых вкрадчивых оборотах нисколько не заботился слышит его кто посторонний или нет.
— Чтобы сказать наверное — затрудняюсь, — протянул Лепель. — Получается, как бы с надеждой тебя поджидает.
Что он мелет? — Золотинка скомкала покрывало.
Рукосил — вот удивительно! — не нашелся и пробормотал нечто не весьма вразумительное.
— …И нуждается в усиленном питании, — мягко внушал Лепель. — Врачи настаивают: каждый день большой яблочный пирог на привозном сахаре. Вишневый пирог. Жареный поросенок, две курицы, гусь. И вина, много вина!
— Много вина?
— Не меньше полубочки красного мессалонского каждый день.
— Не много ли будет?
— Никак нет, боярин! Наши женщины то и дело купают малютку в вине. Удивительное средство против лихорадки.
— Шист велел?
— Да мы и сами с усами. Кое-что повидали.
— Ладно, я распоряжусь.
— А то свое вино у нас вышло…
— Хорошо, я сказал! — оборвал его Рукосил и Лепель послушно прикусил язык.
Уродливая тень заскользила ко входу, но Лепель достал конюшего и напоследок.
— Жаркими губками малютка все шепчет в лихорадке: передайте, мол, вельможному Рукосилу, конюшенному боярину кравчему с путем и судье Казенной палаты… передайте… шепчет она. А что передать? Увы! Естественная стыдливость смыкает уста.
Заря моя зорюшка,
что ты рано взошла?
Калина с малиной рано-рано цвела,
поет народ.
— Пошел вон, дурак!
Откидной полог дернулся, Золотинка бросилась на подушку и зажмурилось. Сердце больно зашлось, защемило и не давало вздохнуть.
Помешкав у входа — в палатке скоморохов он оказался впервые, — Рукосил прошел к низко разложенной постели и стал. Золотинка знала, что он смотрит. И это тянулось долго. Так долго, что, зачарованная властным взглядом, Золотинка против воли и прежних намерений приподняла веки… глаза ее открылись. Высоко возвышаясь, Рукосил глядел вниз. Хищный вырез черных ноздрей, усы торчком и острый, нацеленный в Золотинку угол бородки.
— Что у тебя с головой? — молвил Рукосил негромко.
— Болит.
Он присел на корточки, тронул висок, отчего Золотинка напряглась. Потом, помедлив, достал из ножен узкий кинжал и снова потянулся к голове. Отрезанную возле уха прядку ярко-золотистых волос Рукосил распушил в щепотке, задумчиво на нее воззрившись… Оглянулся и встал. Понадобилась кружка с водой — туда он бросил Золотинкины волосы. В лице изобразилась сосредоточенность. Золотинка наблюдала загадочные действия Рукосила с предчувствием чего-то неладного, хотя и представить не могла, откуда ей ждать напасти.
— Смотри, — особенным, торжественным голосом молвил Рукосил, наклонив кружку над земляным полом. Вода полилась. — Они на дне! — Рукосил предъявил Золотинке опрокинутое на бок нутро кружки. Волосы осели тяжелым блестящим узором.
Ну и что? — спросила Золотинка безмолвным взглядом.
— Это золото.
Все равно она не понимала.
— Золото! Твои волосы обратились в золото. Настоящее золото! Не то, про которое говорят поэты, а то, которое прячут в сундуки.
Горстка сверкающих желтых нитей пересыпалась в ладонь и Золотинка с недоверием ощутила их осязательную тяжесть.
— Ты позолотела, считай что, на четверть, — тихо промолвил он, запуская пятерню под корни Золотинкиных волос. — Как сорокалетняя женщина.
Сердце испугано билось — Золотинка прекрасно поняла, что Рукосил имел в виду: сорокалетняя женщина. Зеркало показало ей в густой уже гривке блестки золотых прядей — проседь. А виски, те совсем поседели — заблистали неестественной желтизной.
— Что это? — прошептала она расслабленно.
— А ты думала даром по воде бегать? Яко по суху? — воскликнул вдруг Рукосил с неожиданным и неоправданным, казалось, ожесточением. Он встал. — Думала так себе: раз в окно и привет! Нет уж! Куда ты от меня убежишь?! Куда?! Я тебя породил. И без меня ты сгоришь. Растворишься в золотом свете.
Дрожащей рукой, не опуская и зеркала, Золотинка перебирала волосы: золото скользило между пальцами, упругое и податливое, но все равно не живое. Золотинка подавленно глянула на Рукосила.
— Ничего не поделаешь! Всё! — развел он руками и поклонился.
Намотав на мизинец ускользающую нить, Золотинка изловчилась рвануть и охнула — выдрала золото с корнем.
— Другой вырастет, — хмыкнул не без злорадства Рукосил. — Если до последнего выщипать, все равно оно прорастет, золото.
— Вот и ладно, начеканю монет, — с вымученной беспечностью отозвалась Золотинка.
— Сначала позолотеет голова, потом ногти, — заговорил Рукосил, медлительно вдавливая слова. Подобрав заячий барабанчик, он взялся выстукивать редкий и жесткий лад: бам!.. бам! — с томительными промежутками. — Кончики пальцем онемеют и тоже обратятся в золото. — Бам! — Всё понемногу — в камень. — Бам! — И самая смерть придет в золотом обличье. — Бам! — Конечности утратят подвижность и замрут… навсегда. Навсегда сомкнуться уста. Лицо застынет, как хладеющая личина. — Бам! — И тогда даже глаза, пока еще живые глаза на золотой маске, не смогут выразить леденящий душу ужас. Ты обратишься в золотого болвана, застывшего в выражении неизбывной муки. — Бам! — Тебя поставят у водомета в государевом замке. А потом какой-нибудь мошенник отпилит тебе нос. — Бам! — И тогда, от греха подальше, тебя упрячут в подвал за ржавую железную дверь, в вечную темноту. И все равно какой-нибудь чокнутый додумается в тебя влюбиться и заберется под дверь, завывая стихами.
