— Поглум! На помощь! — взывала Золотинка, теряя силы.
— Я терплю! — обронил Поглум, не оглянувшись. — Ты сказала терпеть, и я терплю.
Помраченная болью, отвращением, страхом, Золотинка плохо понимала, что там медведь талдычит, и совсем не могла оценить справедливости его доводов. Паук утягивал ее прочь от повозки, где она присмотрела хороший дрын, цепляясь за камни мостовой, он тянул к кострищу — потому, наверное, что Золотинка, надрываясь, сопротивлялась. Она шипела сквозь зубы нечто яростное, однако не упускала из виду и Поглума:
— Берегись! На спине! Бей!
— Я терплю! — ответствовал Поглум с достоинством.
По горбатой спине медведя, хватаясь за шерсть, поднимался довольно развитый урод, который состоял из поджарых ягодиц с посаженной на них головой, не парных рук и одной густо поросшей волосами ноги с толстыми, как колода, икрами. Не находя себя иного дела, нога часто лягала медведя, тот поеживался и терпел. Но когда предприимчивый не по разуму едулоп свел руки на необъятной шее и вознамерился душить — не более и не менее! — Поглум, предел терпения которого не лежал все же в заоблачных высях, внезапно вызверившись, прихлопнул уродца, как надоедливое насекомое. Произраставшая в заднице голова брызнула буро-зеленой тиной, Поглум брезгливо стряхнул раздавленные остатки нечисти.
Между тем Золотинка потеряла терпение и упала. В единоборстве с пауком она не остереглась другого, свалившегося с небес выродка: больно хватив по макушке, едулоп хлестнул лицо, оказался на плече и скатился бы наземь, если бы Золотинка не перехватила его непроизвольным движением. То была одиночная рука, она забилась, мотаясь тяжелым сгибом локтя. Пытаясь высвободиться, Золотинка крутила и выворачивала едулоповы пальцы и опять не убереглась: цепкая тварь замкнула горло; только-только Золотинка успела просунуть внутрь зажима ладонь и держала, сопротивляясь давящей силе едулопова плеча и предплечья. Пока хрипела она, застигнутая этой напастью, паук нащупал другую ногу, скованная, Золотинка зашаталась и неизбежно грянулась наземь.
В крайности, выгибаясь дугой, она не имела столько хладнокровия, чтобы держать в уме расчеты на помощь голубого медведя… Как гнилая нитка, треснула плоть, ошметки паука полетели прочь, через мгновение Поглум разломил в плече едулопа, севшего на шею клещом, и Золотинка обнаружила над собой голубую морду.
— Поглум, — произнесла Золотинка, обнаружив, что способна шевелить языком, — не теряй времени, Поглум!
Поглум кивнул. И потом, как-то блудливо озирнувшись, опалил Золотинку дыханием:
— Не говори только Маше. Ладно?
Потребовалось некоторое умственное усилие, чтобы уразуметь ход его мыслей… Взбрыкиваясь, с безумным ржанием проскакала, сшибая людей и едулопов, лошадь, оседланная двухголовой тварью.
— Я не ябеда, — сообщила Золотинка, провожая глазами это явление.
— Мир, — сказал Поглум.
— Мир, — торопливо согласилась Золотинка. — Только все равно это свинство, что ты там учудил.
Он фыркнул свои чувства куда-то в сторону, но словесно ничего к сказанному не добавил.
— Не теряй времени! — повторила Золотинка.
Поглум кивнул и еще торопливо покивал, выказывая виноватую горячность, ибо натура голубого медведя не состояла из одних отрицательных качеств; тронул когтями щеку, на который висели ошметки раздавленной гадины, и Золотинка, внезапно подхваченная, вознеслась в теплых объятиях высоко-высоко над головами людей — Поглум поднялся в рост.
— Бей их, ребята, в хвост и в гриву! Где наша не пропадала! — метались сиплые от возбуждения крики. — Двум смертям не бывать!
Произошла разительная перемена. Поветрие единого чувства вернуло людям отшибленную волю. Подавляющее большинство их — только что покинувшие тюрьму узники прежде всего — не имели настоящего оружия, в ход пошли не только мечи и бердыши, но дреколье — обломки брусьев, оглобли, доски. Дело приняло дурной для едулопов оборот, выродки ответили недружным воем, который перемежался злобным шакальим тявканьем.
Но Золотинка в объятиях Поглума видела над собой грозовой испод неба, из которого сыпалась без перемены живая труха. Едулопы все пребывали, за первым порывом всякой мелочи сыпались уже и туловища, грудные клетки, без которых невозможно слепить по-настоящему сильную сволочь. Едулопы заселили крыши, там обретались взрослые, почти законченные особи. Золотинка приметила поднявшуюся на ноги тварь — полное подобие человека, единственным недостатком которого являлось отсутствие головы. Этот недомерок, сшибая своих недоделанных собратьев, носился по разбитой черепице ошалелыми кругами, пока, наконец, не сверзился вниз; разбившись о мостовую вдребезги, он развалился на составные части. А с неба летели все новые и новые россыпи готовой к мерзкому соитию нечисти. Мелкие выродки трещали и лопались под ногами Поглума.
— Укройся в подземелье, пока я не управлюсь, — сказал он, — научи Машу печь пирожки.
Ничего иного, верно, и нельзя было придумать — даже на руках у медведя Золотинка принуждена была отбиваться от летающей мерзости. Она не нашла возражений, хотя с близким к отчаянию беспокойством помнила, что даром теряет время, мгновения уходят за мгновением и каждое мгновение — это муки Юлия.
К тому же Золотинка не предполагала, что Поглум замурует ее в темнице. Раскидав ногами завал, он шире открыл воротца, чтобы впустить Золотинку, а потом принялся засыпать вход обломками разрушенной сторожки. Оказавшись на лестнице в темноте, Золотинка услышала частый грохот, щель между створами в несколько приемов потемнела под грудами каменного и деревянного мусора.
Поглум усердствовал. Он засыпал ворота с верхом, так что и следов не оставалось, а потом кинул сюда же дохлого едулопа. Уродец наскочил на него со всех ног — их насчитывалось четыре — и очутился с переломленным хребтом в общем куче прежде, чем успел осознать пагубные последствия поспешности. А добросовестный медведь присмотрел крытую повозку, как обнаружилось, тяжелую на ходу, и открыл под сплошь дырявой рогожей клубок едулоповой мерзости: руки, ступни, уши, глаза, носы, грудные клетки, ягодицы искали себе пару, между собой сочетались и лазили друг по другу, друг другом неудовлетворенные. Поглум прервал эти лобзания самым беззастенчивым образом: подхватив кибитку, он перевернул ее и так хлопнул оземь, что два десятка выродков разом окончили земные хлопоты, разлеталась в щепы повозка и отскочили колеса… Этим дрязгом, крупным и мелким, дохлым и никогда не числившимся среди живых, Поглум присыпал заваленный ход подземелья, потом развернулся, расправив плечи, и оглядел побоище:
— Та-ак…
Золотинка же, очутившись во тьме, прислушивалась. Под сводами неопределенно простиравшегося покоя шелестели вздохи и стоны, пространство словно бы раздавалось вширь вместе со звуками и спадало до вязкого, ощутимо облегающего мрака, когда отголоски замирали.
Где-то в недрах мрака родилось бормотание и — жуткий вопль. Шум, словно кто-то перекатывался по полу, вскрики.
