У меня нет ни малейших сомнений в том, что волшебные сказки Тюркира об Одине и его деяниях стали первопричиной моей дальнейшей приверженности к Всеотцу, как всегда именовал его Тюркир. Для меня, семилетнего, было что-то болезненно притягательное в том, как Один допрашивает мертвеца или сидит рядом с повешенными, чтобы вызнать их последние тайны, или как любится невесть с кем. Не меньше привлекала меня его способность менять обличил, и я легко представлял себе, как Отец Богов превращается в хищную птицу, в червя, в змею, в священную жертву, смотря по тому, какую хитрость он замыслил. Впрочем, мне, ребенку, не слишком нравилась темная его сторона — то, что он может схитрить, сжульничать и обмануть, и что зовут его «Безумный». Понятно, что сам Торвалль, в согласии с собственным именем, предпочитал рыжеволосого Тора, сына Одина, который ездит по небу в колеснице, запряженной козлами, и его проезд знаменуется раскатами грома и вспышками молний; Тор правит погодой на море и мечет во все стороны Мьельнир, свой прославленный молот. Торвалль был пылким исповедником бога Тора и очень оживлялся, рассказывая какую-нибудь из своих любимых историй о нем. Помню, однажды, он поведывал мне, как Тор отправился на рыбалку ловить змея Мидгарда, взяв для наживки бычью голову, а когда змей попался на крючок, Тор так сильно потянул удочку, что ногой проломил борт лодки. Говоря это, Торвалль встал — а сидели мы все в том же коровнике, — уперся ногой в ограду стойла и взмахнул руками, изображая своего любимца. Огорожа была сделана плохо и рухнула, подняв тучу пыли. В моих ушах до сих пор звучит громоподобный раскатистый смех Торвалля и его торжествующий крик:
— Вот, так оно и было!
Несмотря на восторги Торвалля и мое мальчишеское уважение к этому крепкому охотнику, я все же предпочитал Одина. Я упивался мыслью о том, что можно разгуливать где угодно и куда угодно прокрасться, изменив облик, набираться ума, наблюдать и управлять всем по своему желанию. Как все дети, я любил подслушивать взрослых, вынюхивая их секреты, и всегда, притаившись за дверью или столбом, я закрывал один глаз в подражание моему одноглазому богу. А еще, если бы моя приемная мать поискала под матрасом, то нашла бы клочок ткани, припрятанный мною. Я воображал, что это Skidbladnir, волшебный корабль Одина, которому всегда дует попутный ветер и который может принять на борт всех асов в полном вооружении, но когда Одину он больше не нужен, Один складывает его и сует в карман.
Через несколько лет, уже будучи подростком, я мало-помалу дошел до мысли, что сам могу быть частью великого замысла Одина. Тогда казалось, что тропа моей жизни все больше направляется прихотью Всеотца, и при всякой возможности я воздавал ему не только молитвой и тайными жертвами, но также подражанием. Отчасти именно поэтому я, будучи неоперившимся птенцом, стремился стать поэтом, скальдом, — ведь Один, обернувшись орлом, украл мед поэзии у стерегшего его великана Суттунга. Еще важнее было то, что моя все возрастающая приверженность Одину подпитывала жажду странствий, данную мне от природы. Когда бы я ни пускался в путь, я знал, что он, Все-отец — величайший из всех, странствующих по свету, — присматривает за мной. В этом смысле он ни разу не обманул меня, ибо я уцелел, в то время как многие мои товарищи по странствиям погибли.
Кроме всего прочего, Тюркир поведал мне и подробности таинственного пророчества, о котором упомянула Гудрид в тот скорбный день в Пикшевом фьорде, когда сидела она у смертного ложа Торстейна, а я проговорился, что видел двойников еще-не-мертвых. Тюркир задержался в своей кузне, где ковал и ладил орудия, необходимые для работ на земле. Гудрид послала меня отнести маленькому германцу ужин.
— Она славная женщина, твоя приемная мать, — сказал Тюркир, отодвигая пустую миску и облизывая пальцы. — Слишком славная, чтобы подпасть под влияние этих безумцев, последователей Белого Христа. Никто не умеет так хорошо спеть колдовскую песнь.
— Что за «колдовская песнь»? — спросил я. — Что это такое?
Тюркир посмотрел на меня исподлобья, и в глазах его мелькнуло подозрение.
— Ты хочешь сказать, что приемная мать тебе не рассказывала о себе и Маленькой Вельве?
— Нет, я даже никогда не слыхал о Маленькой Вельве. Кто она такая?
— Старуха Торбьерг. Она была Маленькой Вельвой, прорицательницей. Уже четыре года, как она померла, и ты действительно не мог ее знать. Но многие знают, и все они помнят ночь, когда Гудрид Торбьернсдоттир раскрыла себя.
Тюркир уселся на низкий табурет рядом с наковальней и указал мне на груду мешков с углем для горна. На них я и расположился. Было ясно, что рассказ будет долгим, но Тюркир считал, что я должен знать все о моей приемной матери.
А все, что касалось моей обожаемой Гудрид, было для меня важно, и я слушал так внимательно, что по сей день слово в слово помню сказанное Тюркиром.
Маленькая Вельва, начал Тюркир, перебралась в Гренландию с первыми же поселенцами, сбежав от докучливых последователей Белого Христа, которые вызвали в Исландии немалый переполох, потребовав, чтобы непременно все уверовали в их единственно правильного бога. Она была последней из девяти сестер, обладавших даром ведовства, и будучи девятой, была одарена больше остальных. Она умела предсказывать погоду, так что хозяева хуторов согласовывали сроки работ с ее советами. Жены же их справлялись у нее, какие имена следует давать младенцам, испрашивали здоровья и процветания для подрастающих детей. Молодые женщины тайком советовались о своих любовных делах, мореходы же отправлялись в путь в благоприятные дни, избранные Маленькой Вельвой. Торбьерг знала, как, согласно исконному обычаю, следует приносить жертвы богам, как молиться.
Осенью того года, когда моя приемная мать в первый раз приплыла в Гренландию, там свирепствовал черный голод. Сперва вымокло сено, потом охотники, ушедшие внутрь страны и вдоль берега добывать тюленя и оленей, несмотря на все свои старания, возвратились почти ни с чем. Двое вообще не вернулись. Пришла безрадостная зима, и люди начали мереть от голода. Все стало настолько плохо, что глава поселения, человек по имени Херьольв, решил спросить у Маленькой Вельвы, есть ли какой способ покончить с голодом. Херьольв устроил пир в честь Маленькой Вельвы, и в ее лице в честь мира духов, куда ей придется войти, коль захочет она отозваться на просьбу. К тому же, этим застольем, на которое уйдут последние запасы, он даст понять богам, что люди верят и полагаются на них.
Последние запасы сушеной рыбы и тюленьей ворвани выставил Херьольв и забил последнюю домашнюю скотину и отдал весь сыр и хлеб. Разумеется, к застолью явились все, и не только ради того, чтобы набить пустые утробы, но чтобы услышать слово Вельвы. Жена Херьольва накрыла стол во всю длину их дома. Во главе стола, в торце, на небольшом возвышении, видимом отовсюду, было устроено почетное место для Маленькой Вельвы — резной деревянный стул с подушкой, набитой куриными перьями.
Пока народ собирался, к Торбьерг послали человека, чтобы он сопроводил ее. Едва она вошла, стало ясно, что Маленькая Вельва понимает всю серьезность положения. Обычно, когда ее вызывали заняться ведовством, она приходила в повседневной своей домотканой одежде, имея при себе только орудие ведовства — деревянный посох примерно трех футов длиной, изрезанный рунами и увешанный потрепанными полосками ткани. Но в тот вечер Торбьерг явилась в большой зал в одежде, которой никто прежде не видел на ней: длинный плащ синего, как полночь, цвета, доходящий почти до земли и скрепленный на груди матерчатыми лямками, вытканными затейливыми узорами из красных и серебряных ниток. Плащ был украшен узорочьем из маленьких камешков, не драгоценных, но простой галькой, крапчатой и с мраморными разводами, обкатанной водой. Камушки поблескивали, словно все еще были мокрыми. То были волшебные «водные камни», о которых говорят, что в них заключаются духи реки. Шею Вельвы украшало ожерелье из разноцветных стеклянных бусин, в основном красных и синих. На поясе, сплетенном из трута, висел большой матерчатый мешок, в котором хранился набор сухих трав, талисманов и прочих орудий ведовства. Ноги были обуты в тяжелые башмаки из мохнатой телячьей шкуры, зашнурованные ремешками с маленькими пуговками на концах. Голова покрыта наголовником из черной ягнячьей шкуры, подбитой мехом белой кошки. Рукавицы тоже были из кошачьей шкуры, но мехом внутрь.
