КАРТЫ
ПРОЛОГ
«Святому и благоверному отцу нашему аббату Геральдусу.
Я, слуга недостойный твой, исполняя волю твою, посылаю тебе второе лжемонаха того, Тангбранда, сочинение и с прискорбием предуведомляю, что сие его творение премного возмутительней предшествующего. Столь угряз в грехах жизнеописателъ сей, что, читая богохульства его, не единожды принужден я был, отложив сии листы в сторону, молить Господа нашего, оградил бы Он мысли мои от подобного скверноблудия, да помиловал бы грешника, написавшего оное. Ибо оное есть продолжение повести о коварстве и поклонении идолам, о распутстве и грехах пагубных, а равно и о кровопролитиях. И то истинно сказано: через ложь, и козни, и смертоубийства вовлекается род человеческий в муки вечные.
Края многих листов сих огнем тронуты и пожжены. Из чего заключил я, что приступил сей фарисействующий к писанию своему порочному прежде пагубного и превеликого пожара прискорбного, погубившего кафедральный наш собор Св. Петра в Йорке сентября в день девятнадцатый в год 1069 от Рождества Господа нашего. Неустанными же розысками дознался я, что сие рукописание было найдено на том пожарище, сокрытое в потайном углублении в кладке стен соборного книгохранилища. Богобоязненные братья стада нашего, сделав сие открытие, с превеликой радостью доставили манускрипт сей моему предшественнику, ибо были уверены, что листы сии содержат благочестивые сочинения. Я же взял на себя труд посетить сие место разоренное и обыскать развалины, дабы уберечь несведущих от находки, не нашли бы новых каких листов ко всеобщему смущению. И по милости Божьей не нашел я там ничего из сих рукописании мерзостных, но сколь тяжко мне было зреть запустение вместо некогда великого кафедрального храма; равно как не осталось следа ни от портика Св. Григория, ни от окон стеклянных, ни от потолочной резьбы. А ведь было же там еще тридцать алтарей и прекрасный алтарь Св. Павла — и вот, нет ничего. И от кровли колокольни обнаружились только капли расплавленного и застывшего олова — столь неистов был жар пламени. И сам колокол великий, с башни рухнувший, там безгласый лежал и бесформенный. И воистину неисповедимы пути Господни — как сии нечестивые словеса безбожника уцелели при таком-то разрушении?
Столь сильно во мне отвращение к мерзости, изошедшей из сего сокрытого гнойника нечестивости, что и сил не достало мне завершить чтение всего найденного. Оттого и доселе осталась мной не изучена еще одна кипа из тех листов.
Уповаю на твое вдохновенное водительство на благо общины нашей, и да хранит тебя Всемогущий Господь в благополучии и радости. Аминь».
Этельред,
ризничий и библиотекарь.
Писано в октябре месяце в год одна тысяча семьдесят первый от Рождества Господа нашего.
ГЛАВА 1
A невинность я утратил — с женой короля.
Немногие могут поведать о себе такое, а тем паче — монах, что склоняется над столом в монастырском скриптории, притворяясь, будто корпит над списком Евангелия от Луки, а на деле же пишет он свое собственное житие. Все мне памятно, и вот как оно было.
Лежим мы вдвоем в распрекрасной королевской постели, Эльфгифу нежно ко мне прижимается, устроив голову у меня на плече и наложив руку на грудь мою, словно я — ее собственность. Вид у нее предовольный. Я же чую слабый запах ее темно-каштановых лоснящихся волос, что потоком растеклись по груди моей и ниспадают на подушку — одну на двоих.
Эльфгифу, только что посвятившая юношу девятнадцати лет в восторги любовной игры, может статься, и чувствовала некое беспокойство, ибо эта женщина была женой Кнута, наиболее могущего из правителей северных, однако виду она не показывала. Лежала совершенно спокойно, без движения. Я же чувствовал тихое биение сердца ее и ровные дуновения дыханья на моей щеке. Я тоже лежал, не двигаясь. Не осмеливался я шевельнуться, да и не хотел. Необъятность и удивительность всего, что я уже пережил в жизни, — все вдруг забылось. Здесь впервые я испытал совершенную радость в объятиях прекрасной женщины. Это чудо, вкусив от коего единожды, вовек нельзя забыть.
Далекий звон церковного колокола прервал мои грезы. Он проник сквозь оконную бойницу в высокие палаты королевы, нарушив их тишину и покой. Звук повторился. Потом ударил еще один колокол, потом еще. Гул металла напомнил мне, где теперь нахожусь я. Я — в Лондоне. Ни единый город, в коем мне довелось бывать, не мог похвастать столь великим множеством церквей Белого Христа. Повсеместно росли они, а король даже и не помышлял помешать их строительству — тот король, чья жена теперь лежит рядом со мной, плоть к плоти.
Звон церковных колоколов заставил Эльфгифу пошевелиться.
— Итак, мой маленький приближенный, — приглушенно пробормотала она, уткнувшись мне в грудь, — расскажи-ка мне лучше о себе. Слуги донесли, что зовут тебя Торгильс, однако больше о тебе, похоже, никому ничего не известно. Говорят, будто ты недавно прибыл из Исландии. Это верно?
— Да, можно сказать и так, — ответил я неуверенно.
И замолчал, потому что не знал, как мне к ней обращаться. Должен ли я называть ее «миледи»? Или то прозвучит слишком подобострастно после недавних восторгов страсти, воспламененных ее ласками, из меня же исторгших слова самые сокровенные? Я обнял ее крепче и заговорил, пытаясь сочетать нежность с почтением, хотя, надо полагать, голос мой слегка дрожал.
— Всего две недели, как я приехал в Лондон. С одним исландским скальдом, взявшим меня в ученики, согласившимся наставлять меня в сложении придворных стихов. Сам же он надеется найти место у… — Здесь я запнулся в смущении, ибо чуть было не сказал «у короля».
Разумеется, Эльфгифу догадалась о моей недомолвке. Легонько огладила меня по ребрам, поощряя, и молвила:
— Так вот откуда ты взялся средь скальдов моего мужа во дворце на приеме. Продолжай.
Она не поднимала головы с моего плеча. Даже еще крепче прижалась ко мне.
— Я встретил этого скальда — зовут его Херфид — прошлой осенью на одном из Оркнейских островов неподалеку от берегов Шотландии, а туда я попал на корабле, спасшем меня в море вблизи Ирландии. Это долгая история. Скажу только, что мореходы сняли меня с лодчонки, когда та уже стала тонуть. Все они были очень добры ко мне, и Херфид тоже.
Я разумно забыл упомянуть, что лодчонка та была ни чем иным как прохудившейся плетенкой, обтянутой коровьей кожей, а пустился я в плавание совсем не по доброй воле. Я не был уверен, знает ли Эльфгифу, что таковою казнью по ирландскому обычаю карают осужденных преступников. У моих же обвинителей, монахов, совести не хватало, чтобы кровь пролить. Хотя и то правда, что я присвоил их имущество — выковырял пять камушков из переплета библии, — украл я эти безделки не из корысти, а в припадке отчаяния, и ни малейшего угрызения совести по сему поводу не испытывал. И само собой, я никак не считал себя похитителем драгоценностей. Однако, решил я, признаться в подобном деянии теплой, ласковой женщине, угнездившейся подле меня, было бы превеликой глупостью, особенно коль учесть, что единственным на ней одеянием было ожерелье из серебряных монет, похоже, немалой цены.
