— Боюсь, что это правда.
— В таком случае, изучение идей Ристолина о свойствах добродетели пойдет мне на пользу. Похоже, основной целью моей жизни было дождаться хорошей смерти на рыночной площади. Я сказал бы, что сила духа и стойкость — наиболее подходящие добродетели для такого случая, не так ли?
— Послушай, если от меня будет хоть что-то зависеть, тебя не повесят.
— В таком случае, у меня остается надежда. То есть, я предполагаю, что это надежда. Возможно, лучше быть повешенным и потом свободно передвигаться в Других Землях, чем сидеть здесь и покрываться плесенью. Знаешь ли, я провел здесь больше времени, чем был принцем Элдиса. Подумать только! Больше половины моей жизни.
— Готов поспорить, что свобода Других Земель не будет выглядеть столь привлекательно, когда палач накинет петлю тебе на шею. Я вернусь, как только поговорю с королем.
Дела двора позволили Невину поговорить с сеньором с глазу на глаз только в конце дня. Они прогуливались в окруженном стенами саду за брохом. У искусственного ручья ива опускала длинные ветви в воду, густо росли розы с большими кроваво-красными бутонами — это были единственные пятна цвета в крошечном садике, за которым очень хорошо ухаживали.
— Я пришел просить о жизни Мейла, сеньор, — сказал Невин.
— Я так и думал, что ты станешь об этом просить. Я почти готов отпустить его домой — но как это сделать? И как Элдис истолкует мою милость? Несомненно, как слабость, а я не могу этого позволить. Это дело чести.
— Мой сеньор прав относительно того, что не может освободить его, но Мейл в дальнейшем снова может оказаться полезен.
— Может. Но опять же, не воспримет ли Элдис это как слабость?
— Боги будут считать это силой. Чье мнение больше ценит мой сеньор?
Глин сорвал розу, взял в широкую, мозолистую ладонь цветок и, слегка нахмурившись, стал смотреть на него.
— Сеньор! — сказал Невин. — Я прошу вас оставить ему жизнь. Это прямая просьба.
Со вздохом Глин протянул ему розу.
— Решено. Я не могу тебе отказать — после всего, что ты сделал для меня. У Элдиса целый выводок наследников, как у старой плодовитой курицы, но кто знает? Может, наступит день, когда они пожалеют о том, что лишили Мейла права наследования.
Поскольку Гавра пользовалась благосклонностью и покровительством самого важного советника короля, дела травницы в городе процветали. Теперь она стала владелицей собственного дома и лавки в квартале купцов и зарабатывала много денег, чтобы прокормить себя и двух своих детей, Эбрую и Думорика, незаконнорожденных дочь и сына принца. Много лет Гавра терпела слухи. Соседи клеймили ее шлюхой, рожающей детей от кого попало и раздающей свои услуги мужчинам. Травница предпочитала сносить несправедливые поношения, лишь бы уберечь от убийц своих детей, которых могли бы устранить как наследников. Если бы правда об их отце стала известна, они, несомненно, подверглись бы большой опасности. Но теперь, после того, как Мейла официально лишили права наследования, она задумалась: не сказать ли детям правду? Однако в этом не было смысла. Он жил менее, чем в двух милях от их дома, а дети никогда не видели своего отца.
Гавра предполагала, что люди, охраняющие Мейла, прекрасно знали, что она его Любовница, но держали язык за зубами, частично из мужского сочувствия к унылой жизни Мейла, но по большей части — потому, что их заранее ужасали кары, которые обрушит на их головы Невин, если они разболтают секрет. Когда в тот день Гавра отправилась в башню, стражники даже поздравили ее с освобождением Мейла от встречи с палачом.
Едва войдя в комнату, она бросилась в объятия Мейла. Мгновение они крепко сжимали друг друга. Она чувствовала, как он дрожит.
— Благодарение всем богам за то, что ты будешь жить, — проговорила она наконец.
— Я много думал о нас, — Мейл замолчал, чтобы поцеловать ее. — Моя бедная любовь, ты заслуживаешь нормального мужа и счастливой жизни.
— Моя жизнь была достаточно счастливой. Я просто знала, что ты любишь меня.
Он снова поцеловал ее, Гавра прильнула к нему, чувствуя, что они — двое испуганных детей, которые жмутся друг к другу в темноте, полной ночных кошмаров. «Невин никогда не позволит повесить его, — подумала она. — Но, Богиня, сколько еще может прожить наш дорогой старик?»
После трех лет тяжелой борьбы война на границе с Элдисом достигла мертвой точки. И тогда в середине того лета случилось нечто, к чему не была подготовлена ни одна из сторон: провинция Пирдон восстала против трона Элдиса. Шпионы Глина спешно принесли новость домой, сообщив, что это не просто восстание, но как кажется еще и успешное. Кунол, бывший гвербрет дана Требик, единственного большого города Пирдона, так блестяще повел дела, что среди своих начал слыть за мастера двеомера.
— Половина Пирдона — лесистая местность, — заметил Глин. — В случае неудачи они могут скрыться в лесах, а потом снова выйти оттуда и атаковать. Отличное место для засад. Кажется, у Кунола большая сила. Интересно, не получил ли он денег от Кантрейя.
— Я ни в коей мере не удивлюсь, если это так, сеньор, — сказал Невин. — И нам также надлежит послать ему немного.
Остальную часть этого лета граница с Элдисом оставалась спокойной, а к осени выяснилось следующее: хотя Кунолу предстоит еще долго сражаться, у него большие шансы на успех. Когда Глин отправлял восставшим послания, они адресовались Кунолу, королю Пирдона. Глин также заключил помолвку между шестилетней дочерью принца Кобрина и семилетним сыном Кунола. Кунол любезно ответил на этот королевский жест, усилив набеги на Элдис. И все же, несмотря на эти успехи, у Невина разрывалось сердце. Пока тянулась бесконечная война, королевство распадалось на куски.
В тот день непрерывно лил осенний дождь. Невин отправился наверх в башню, чтобы повидаться с Мейлом, который, как обычно, работал над своими комментариями. Как нередко случается с подобными проектами, этот вырос далеко за пределы простого введения в мысли Ристолина, как планировал Мейл изначально.
— Вот так мы и завершим проклятую главу! — Мейл с такой силой опустил перо в чернильницу, что тростник чуть не сломался.
— У тебя много толковых замечаний.
— Видишь ли, вопрос в том, что приносит наибольшую пользу. Несмотря на всю гениальность Ристолина, его аргументы не полностью меня удовлетворяют. Он мыслит довольно ограниченными категориями.
— Вы, философы, всегда так хороши в преумножении категорий.
— Я — философ? Боги, я не стал бы себя так называть!
— Правда? А кто же ты?
Мейл удивленно приоткрыл рот. Когда Невин рассмеялся, Мейл робко присоединился к нему.
— На самом деле — никто, — согласился пленник. — Двадцать лет я думал о себе, как о воине, проявляя нетерпение, словно боевая лошадь, и страстно желая свободы, чтобы снова броситься в сражение. Я обманывал себя и обольщался. Теперь я даже сомневаюсь в том, что смог бы отправиться на войну. Я представляю себя, сидящего на коне, и размышляю над тем, что Ристолин имел в виду под словом «конец».
