— … значит, морду набью! — встретили его слова капрала. Малефик опустился на скамью напротив Фюрке. Долго, пристально смотрел тому в глаза. Детина заерзал, словно под седалищем обнаружился колючий еж.
— На вашем месте, капрал, я бы поступил иначе. На вашем, повторяю, месте, я бы поставил Яношу кувшин первосортной выпивки за свой счет. И каждый год в этот день ставил бы по кувшину. Вместе с мясником и вороватым дядькой Мятликом. Я понятно изъясняюсь?
Даже при закрытом «вороньем баньши» было во взгляде колдуна что-то такое, от чего Фюрке стал редкостно понятлив. Кивнул, вскочил и стал во фрунт.
— Вольно, капрал…
Кусок не лез в горло. Постное, скоромное — не лез, и все.
— Ужинайте без меня, мастер Леонард. Схожу проветрюсь.
Первой, кого он встретил на улице, была Мэлис Лимисдэйл. Ведьма выходила со двора Шишмаря.
— Не составите компанию, сударыня?
* * *
— Иногда мне кажется, что вокруг — сплошные родственники. Странное дело: в детстве я мечтал о большой родне. Приютские часто мечтают о родителях, дядьях, тетках, сестрах и братьях… И вот — получил. С лихвой.
— Кого вы имеете в виду, сударь колдун?
— Андреа! Умоляю, для вас просто — Андреа!..
— Знаете, как-нибудь в другой раз. Позже. Сейчас я не готова. Так кого вы числите по ведомству родни?
— О, целый ряд достойнейших людей! Например, вы, милочка. Опекаемый вами мастер Фортунат. Семейство Швеллеров, нахал Янош, лилипутка с китоврасом. Ландвер в доблестном лице майора Намюра и капрала Фюрке. Гвардия с лилльскими чудесницами. Архивариус с чадами и домочадцами. Премьер-пастырь обеляров с черным петухом за пазухой. Еще полгорода. Забавно: мечта сбылась, а счастья я не испытываю…
— Мне, провинциальной ведьме, трудно угнаться за полетом вашей мысли. Почему именно родственники?
— Потому что лишь родичи могут так достать человека за три дня. Век бы их не видел, со всеми заботами… И, тем не менее, сами изволите заметить: иду, ищу. Вы не потеряли «репей»?
— Нет. Он пахнет клопами, а этот запах я ненавижу с детства. Когда вы мечтали о родне, я мечтала о снадобье против кусачей братии…
Колдун не стал спрашивать ведьму, зачем она наградила «репей», подсаженный Фортунату Цвяху по обоюдному согласию, ненавистным ароматом. Кто поймет сердце влюбленной женщины?! Важней другое: в свое время Цвях был помечен, дабы рыжая Мэлис могла найти «оборотня», где бы тот ни оказался. Нелишняя предосторожность, учитывая свойство охотника растягиваться гармошкой в самый неподходящий момент. Сейчас «репей» очень пригодился. Когда история с петухом отпущения обрела промежуточный финал, а на дворе окончательно стемнело, выяснилось: маг и не собирается возвращаться.
Загулял? «Проверяет догадку», как заявил перед уходом нежащемуся в постели напарнику? Пьет горькую, обижен на Мэлис?!
Валяется под забором в облике младенца?!
Уговорить ведьму принять участие в поисках оказалось проще простого. Главное было выждать, пока рыжая подымется по ступенькам гордыни на галерею согласия. Никогда! Гори он пропадом, мерзавец! Пусть его Надзор Семерых ищет! Кто, я?! — раньше я обреюсь наголо, обмажусь дегтем, вываляюсь в перьях и… Ну разве что исключительно из уважения к вам, мастер Андреа! Идемте скорее, уже совсем темно… я его, сукина сына, в кромешной тьме учую, он клопом воняет!..
Они шли в сопровождении факельщика. Можно было обойтись без лишней помпезности: «вороний баньши» чудесно прозревал любую ночь. Да и зеленые глазищи Мэлис светились, как у хорька на охоте. Но тут уперся Леонард Швеллер. Встал стеной и никуда не пускал, пока Цетинка хромала к брату, Шишмарь бегал в дом топталей Воротняков, а старая Воротнячиха выделяла «благодетелю» младшего внука в сопровождение. Сейчас гордый до невозможности внук топал впереди, воздев над головой факел. Топал парень замечательно, сказывалась наследственность, а светил паршиво.
Улочки-переулки сплетались частым бреднем.
Три рыбки плыли сквозь тенета, проницая ячейки.
За мостом, ближе к центру города, сделалось людно. Голодные, но счастливые, ятричане готовились достойно завершить Постный Четверг. У многих глаза пылали ярче, чем у ведьмы, — не азартом поиска, но предвкушением ночного чревоугодия. Фонарщики с длинными шестами зажигали на столбах лампады-фитильеры. В сквере Трех Судебных Органов пели песни на стихи славного Адальберта, большей частью застольные. Тоже, видать, готовились. Великий поэт наслаждался собственным величием с высоты постамента, густо облагорожен голубями и вороньем. Слава требует жертв. Малефик это понимал лучше других. Мэлис шла, как по струночке, плевать она хотела на суматоху, зато колдун страдал за двоих. Его узнавали, здоровались, прославляли и возвеличивали. Надевать личину было лень, а отвечать каждому — язык заплетался. Спина болела от поклонов.
Крикнув факельщику, чтоб отвалил подальше, Андреа вздохнул с облегчением.
Без подсветки бремя славы не так натирало выю.
— Вы уверены, что не промахнетесь, голубушка? — колдуна смутило, что ведьма направилась через площадь к громаде шапито. — Представление уже закончилось. Или вы в аустерию? Так до конца поста там глухо…
— Обижаете, сударь. Вот он, клоп поганый, чую…
Удовлетворившись ответом, Мускулюс замолчал.
Он сузил «вороний баньши» до минимума, а там и вовсе закрыл: площадь неплохо освещалась фонарями на конопляном масле. Гулять лучше, глядя в оба глаза, данных от рождения, не прибегая к магии. Даже открыт на четверть, используемый не по прямому назначению «вороний баньши» давал помехи. На самом краю зрения, где у обычных людей мелькают цветные пятна, колдуну чудилась тень. Маленькая, гибкая, бесформенная, тень кралась у стен, ныряла в скопища иных теней, чтобы вскоре выплыть в самом неподходящем месте и продолжить путь. Дав зарок не потворствовать любопытству, колдун тем не менее отвлекался. Пытался поймать тень на ошибке, разглядеть подробнее, всякий раз терпя крах. Создавалось впечатление, что Ятрица пронизана звонкими нитями-невидимками, а тень нарочно движется дурацким зигзагом, дабы не задеть ни одной, не поднять сполошного трезвона.
В сущности, если смотреть с умом и талантом, в любом городе ночью можно обнаружить толпы престранных теней.
Хватит на тысячи мрачных баллад.
Возле цирка Мэлис, похоже, утратила след. Фыркнула, шмыгнула носом и двинулась вокруг шапито. Шаркая по брусчатке мостовой, колдун мрачно размышлял: не принять ли прямое участие в розыске? Нет, слишком обременительно. Если бы Фортунат Цвях сейчас творил какие-нибудь чары, можно было бы, поднявшись в Вышние Эмпиреи, отследить колебания маны. Но возноситься духом посреди площади, рядом с балаганом «Цирка Уродов»… Да и чар Фортунат вполне мог не творить. Даже, скорее всего, не творил. А считать мана-фактуру, как это сделал Мускулюс в свой первый визит к ведьме, получалось лишь в пределах прямой видимости. Какая тут, к Нижней Маме, видимость! — прямая, кривая…
