Медленно и глубоко дыша, Кейт повторяла слова, ощущая языком их словно бы металлический привкус. Когда она произнесла последнее слово, между ней и Дугхаллом вспыхнуло пламя, холодное, ясное, отражавшееся в каждом металлическом предмете капеллы, отбрасывавшее длинные пляшущие тени.
Брови Дугхалла приподнялись, и он продолжил:
Чары свои во имя рабства
Не стану употреблять я,
Помогу тому, кто страдает,
А не его властелину.
Даже если придется
Заплатить всем, что имею,
И всем, что собой представляю.
Буду чтить жизнь священной,
Жизнь плоти и вечного духа.
Когда следом за Дугхаллом Кейт повторила это обещание, огонь сделался ослепительным, и хотя цвет его не изменился и от него не исходил ощутимый телом жар, свет этот стал более теплым. Запах снега все еще наполнял комнату, кожу Кейт покалывали ледяные иглы, но где-то на задворках ее ума что-то нашептывало о весне, о пробуждении почек на раннем утреннем ветерке, о белой лепестковой вьюге, когда осыпаются яблони на зеленые луга, о набегающих на берег волнах, о соленом морском воздухе, пощипывающем лицо… а там уж и о пышных, буйно разросшихся, полных тления и возрождения, любимых ею лесных джунглях, обильных плодами и величественных. Ее сущность и ее воспоминания сливались со странным и пугающим потоком чужих жизней и образов памяти, душа ее соединялась с этим потоком, становясь его частицей, одной из множества составляющих его капелек, — и как каждая капля воды меняет собой русло реки, ее жизнь, ее облик, подтачивает берега, уносит с собой в дельту малюсенькие песчинки, питает собой корни деревьев, каждый раз умирая и заново преображаясь, так и душе Кейт предстояло пройти свой путь.
Все это она ощущала с каждым своим вдохом и выдохом — вместе с наполняющим ее грудь воздухом в нее вливалось чувство общности с незнакомыми ей жизнями, доселе чуждое ее душе.
Ты — это мы, мы — это ты.
Дугхалл прокашлялся, умолк и снова продолжил с болью и удивлением на лице… конечно, он чувствовал то же самое, что и она, ощущал это прикосновение реки, приглашавшей ее в путь вместе с собой. Перемены уже происходили. Она чувствовала их кожей, кровью, улавливала их даже в едва различимых движениях ушных хрящей, подрагивавших, когда она произносила слова клятвы:
Твердо буду стоять я
За Соландера правое дело,
Чтоб любовь всех людей единила
Отныне на вечные веки.
В сердце моем Паранна,
Наша мечта и преданье,
Навсегда да пребудет
Путеводной звездою.
Новые слова, новые образы в голове, новое ответвление реки, и когда она договорила до конца, комнату наполнило ослепительное сияние, в котором растворилось все вокруг, и река подхватила ее и понесла этим новым путем, в новые края, омываемые, как и те, прежние, морем. Жизнь, море… В мозгу ее, ослепленном тысячелетием рождений, жизней и смертей, сменялись картины кровопролития и рождения нового, парадов, сражений и мирного домашнего очага. Тело ее ощущало и нежные поцелуи, и приливы страсти, и удары клинка, и хлесткое прикосновение кнута, в ушах звенели песни, крики и шепот, и ложь в них смешивалась с правдой; язык ее различал вкус и яда, и пиршественных блюд, и жидкой кашицы бедных; сердце ее наполнялось то яростью и гневом, то требовало мести, то отдавалось утешению и любви.
Ее приняли к себе. Теперь она не была одна. И никогда впредь не останется в одиночестве. Она ощущала себя частицей жизни и знала, что всегда была ею; но теперь она была рекой, а не берегом. Теперь она придавала форму, а не изменялась сама под чьим-то воздействием. Теперь она наконец нашла себя, а ведь до сих пор она даже не представляла, насколько безнадежно затерялась в коридорах и тупиках собственного ума.
Ты — это мы, мы — это ты.
Кровь ее превратилась в огонь, дыхание обрело оттенки боевого пурпура и мирной зелени, сердце ее распустилось словно бутон розы, и каждый даже самый слабый шорох теперь был для нее чьим-то топотом, неспешным шагом или скольжением на брюхе и являлся ей в обличье, цвете, запахе и вкусе, присущем живой твари.
И в этой буре, в этом стремительном течении посреди этого чуда единственный крик боли:
Нет! Не оставляй меня.
И затем — как грохот морской волны громче падения одной-единственной капли воды на лист в мокром от дождя лесу — громогласный шепот поглотившего ее тела реки. Ты — это мы, мы — это ты. Бессловесный, беззвучный и тем не менее оглушительный, растворяющий кости, опаляющий, уничтожающий разум… И удивительный. Невероятный.
Ты — это мы.
Мы — это ты.
И желание, словно голодный, слепой, ищущий на ощупь, тычущийся носом, просящий зверек… невыразимо острое желание быть частью всего этого… частью того, и частью этого, и частью другого… тем, чем она никогда прежде не была, о чем не имела ни малейшего представления, о существовании чего никогда не догадывалась. Частью группы, частью стада, частью народа. Одной из многих, никогда не ведающей одиночества. Теперь она никогда не будет одинокой. И сможет забыть об утрате — потере Семьи, родных, умершего детства, о боли, которую причиняло ей существование в качестве Шрамоносной, и, наконец, о горькой разлуке с Ри.
Но та маленькая капля воды все-таки упала на тот единственный влажный листок в дальнем, шелестевшем на ветру лесу, и Кейт заново ощутила ее движение, услышала негромкий звук падения и увидела переливы света внутри этой частички дождя. Капля говорила ей: ты не была одна, ты была со мной.
И Кейт поднялась из глубин… медленно, словно пробуждаясь от сладкого, восхитительного сна. Она восстала, стряхивая с души и кожи слои окутавшего ее тепла. Она оставляла позади чуждые ей объятия десяти прошедших веков, ласковые прикосновения незнакомых сестер и братьев, нежные баюкающие волны этого не знающего времени, наполненного не водой, а жизнью моря. Она оставила все это, потому что один-единственный негромкий голос звал ее — наперекор векам, наперекор приливам и отливам вечности, вопреки ее собственному желанию, — напоминая ей о ее истинной сути. Она слышала этот зов, и он разрывал ее на части, делал непохожей на всех остальных, придавал исключительность и отделял от обычных людей.
Она по-прежнему — Карнея… одинокая охотница. Защитница… или хищник. Но только не часть стада.
Тихое и убаюкивающее утешение, дарованное ей душами Соколов, полностью покинуло ее; она словно вознеслась над ними, взлетев над поверхностью этого всепоглощающего моря. Она по-прежнему могла погрузиться в эту бурю воспоминаний, мыслей, надежд и страхов, но никогда впредь не станет ее частью. Теперь она не была ни речным берегом, ни рекой, она стала мореходом, плывущим по воде, но не сливающимся со стихией.
Зрение ее прояснилось, и она поняла, что все еще стоит на коленях в тесной и темной комнате, напротив своего дяди, на твердых плитках пола. Колени ее болели, а спина ныла. Правую ступню с внутренней стороны жгло, и ей хотелось изогнуться и переменить позу, чтобы посмотреть, чем вызвана эта боль.
