Руки Криспина напряглись на плечах девочки, и горло его стиснуло так, что он едва смог вздохнуть.
— Только не это, — прошептал он и прикоснулся губами к ее макушке. Мягкие волосы Алви пахли сеном, солнечным светом, и юностью, от кожи ее веяло теплом, а когда он поцеловал ее, слух Карнея легко уловил частое биение ее тревожно колотящегося сердца.
Рука Криспина опустилась к кинжалу на бедре, он мгновенно извлек его, не думая о том, что делает, не позволяя себе усомниться в собственных действиях. Покрепче обхватив Алви левой рукой, чтобы девочка не вырвалась, он повернул ладонь вверх и полоснул по ней кинжалом, а когда кровь хлынула из глубокого разреза, завопил:
Плоть, кровь и душу
Тебе предлагаю,
О Водор Имриш!
Ради ее жизни,
Ради ее свободы,
Ради ее спасенья.
Возьми у меня, что хочешь,
Но исполни мое желанье.
— Папа, нет, — закричала Алви. — Они убьют тебя!
Она попыталась вырваться, но Криспин схватил ее обеими руками, оторвал от земли и подбросил вверх, сконцентрировав всю свою волю и, словно стрелу, направив ее на парапет стены, высившейся над их головами. В то единственное место, где Алви могла найти убежище — возле его врагов… Дугхалла, Ри и Кейт. Позор падет на его голову, но дочь останется жива.
Алви взлетела вверх, словно куколка, подброшенная ребенком, и мягко опустилась за парапетом. Толпа проводила ее потрясенными взглядами и вновь уставилась на Криспина. Эндрю завизжал как свинья на бойне, Анвин выругался и кликнул к себе телохранителей.
Криспин заметил личико Алви, выглядывавшее сверху, услышал ее голос:
— Кейт! Кейт! Помоги ему! Они хотят убить его!
Но у него не было времени следить за тем, что происходило на стене: теперь все решали мгновения. Выхватив нож, Эндрю бросился на него с безумным рычанием. Магия Соколов обессилила Криспина, он сумел отразить первый удар Эндрю, но вторым выпадом тот оттолкнул его руку и полоснул по ребрам, оставив на теле его глубокую рану, словно огнем полыхавшую. Криспин вскрикнул и ощутил, как таящийся внутри него зверь пробудился, зарычал и потребовал, чтобы его выпустили на свободу. Криспин умел контролировать Трансформацию и давным-давно научился подчинять зверя собственной воле, но на сей раз он не стал сдерживать себя. Он позволил себе преобразиться, ощущая, как все признаки человеческого существа исчезают, а на свободу вырывается четвероногое и клыкастое чудовище.
Вокруг — где-то вдалеке — раздавались вопли. Зубами он оторвал рукава блузы, выскользнул из плаща, быстрым движением сбросил брюки и сапоги. Он ухмыльнулся, обнажив клыки длиной с большой палец мужчины, и, прижав уши к голове, прорычал измененным Трансформацией голосом:
— Эндрю, подойди-ка поближе.
Окружавшие Эндрю телохранители попятились назад.
— Убейте его, дураки, — бросил им тот.
Однако, должно быть, после того, как он продемонстрировал перед всеми свое вожделения к девочке, они не желали повиноваться ему. Никто из них не решался сделать хоть шаг, и тогда Криспин взлетел в воздух, словно воплощение животной ярости, выставившее вперед острые как кинжалы когти, и оставил восемь длинных порезов на левом плече и на левой щеке Эндрю.
Он приземлился, повернулся с изяществом крупной кошки и подобрался для следующего прыжка.
Эндрю выругался, и Криспин ощутил в воздухе резкий запах Карнея. Но кузен еще только начинал Трансформироваться. И Криспин атаковал его снова, — кузен находился в самом неприятном положении: неуклюжее создание еще не было зверем, но и человеком его уже никто не смог бы назвать. Он вырвал Эндрю один глаз и превратил его горло в кровавое месиво. Однако проклятие Карнея не позволяло тем, на ком лежало оно, так просто умереть. Глаз выпал из глазницы, его нельзя было исцелить, но зияющая рана на горле Эндрю быстро затянулась, и кровотечение остановилось столь же мгновенно, как залечился порез на ребрах Криспина. Оба они, ощерившись, бросились в бой. Эндрю был сильнее и тяжелее, но Криспин превосходил его быстротой и ловкостью. Они наскакивали друг на друга, вырывали куски плоти из тела врага и оставляли на земле лужицы собственной крови. Быстрота, осторожность и пыл справедливого гнева давали преимущество Криспину. Кровь быстрее вытекала из ран Эндрю, и плоть его заживала медленнее. Наконец, Криспину удалось повалить его, и, прикасаясь зубами к горлу Эндрю, он прорычал:
— Проси пощады.
— Пощади, — завопил Эндрю, из глотки его вырывалась жуткая и мрачная пародия на человеческую речь.
— Громче!
— ПОЩАДИ!
— Громче.
— ПОЩАДИ!
— Ты никогда и никого не щадил и сам не получишь пощады. — Прохрипев это, Криспин вонзил клыки в горло Эндрю и, тряхнув головой, с удовлетворением ощутил, как хрустнул хребет врага. Тело кузена расслабилось, он застыл во временном параличе, и прежде чем проклятие Карнея смогло залечить поврежденную плоть и нервы, Криспин перегрыз обе сонные артерии Эндрю, а затем схватил кинжал лапой, плохо приспособленной для этого, и пронзил ребра кузена, всадив лезвие прямо в сердце.
Сердце его пело от радости. Криспин поднял морду над окровавленным трупом, роняя капли крови с клыков, и огляделся.
К нему были обращены лица полные ненависти — безумной, сумасшедшей.
Они были людьми, истинными людьми, а он выдал себя, обнаружив нечто большее, чем простое пособничество чародеям. Он разоблачил свою суть — суть колдуна и чудовища.
Криспин посмотрел на Анвина, гадая, сумеет ли он убить брата, прежде чем эти люди лишат жизни его самого. Но тот был надежно укрыт своим панцирем. Жаль, что я не принес Эндрю в жертву, подумал Криспин, тогда смерть его принесла бы больше добра, чем сделал он за всю свою жизнь.
— Убейте его! — завопила толпа.
— Убейте!
Напрягая все свои мышцы, Криспин пригнулся и прыгнул, целя в голову Анвина. Он услышал, как хрустнул под его лапами замок, удерживавшей золотую маску, однако сама личина, должно быть, зацепившаяся за рога, не упала. Она осталась на месте, и новой возможности нападения Криспину уже не представилось. Телохранители Анвина подступили к нему с мечами в руках, а когда он бросился в сторону сброда, оцепившего Дом Галвеев, горожане подняли свои дубины, вилы и копья и принялись бить его.
Первые попавшие в цель удары показались ему жуткими безмолвными взрывами, рвавшими его мышцы, дробившими кости, выбивавшими дыхание из тела. А потом очередная молния угодила в основание шеи, и после нескольких мгновений ошеломляющей боли, куда более сильной, чем все, что ему приходилось когда-либо испытывать, тело его охватило необычное тепло. Криспин почувствовал себя лучше.
Он почувствовал себя… хорошим. Зрение его померкло, уступая место утешительной тьме, тьме материнского чрева. Чувства отступили куда-то далеко. Боли он не испытывал. Не ощущал и прикосновений. Он плавал в блаженном покое. Исчезли и запахи… боли, пота, страха, ненависти, смешанные со сладким ароматом ночного воздуха и далекими пахучими переливали цветущего жасмина. Затем начали удаляться и звуки. Тихие волны замедлявшихся сердцебиений, утешительные, как плещущие о песчаный берег волны морского прибоя, отхлынули, унося с собой крики, вопли, тоненький голосок Алви, кричавшей: «Папа, не надо», «Не надо!», шепот ветра и шелест пальмовых ветвей. А потом исчезла даже эта умиротворяющая, пульсирующая волна.
