Возможно, мы слегка задержали турок, когда те увидели «Голубя», вздымающегося, подобно знамению, меж сверкающих молний.
И дальше – в объятые печалью пределы России 1609 года, где тлели огоньки междоусобиц, на земли, потрясенные годами голода и гражданской войны, разразившейся после смерти царя Бориса, чтобы забрать с собой польских кавалеристов из армии короля Сигизмунда – свирепых изящных воинов с изогнутыми саблями, похожими на те, с которыми их потомки бросятся в последний бой против немецких танков. Оттуда – в те же земли, только столетием позже, когда Петр Великий нанес поражение шведам под Полтавой, а король Карл бежал и обрел изгнание и смерть.
Снова и снова над землей поднимался дым, текла кровь, люди жили, умирали, возвышались или падали, и судьбы континента решались силами, которые не мог бы постичь ни один человек, попавший под их власть.
Борьба становилась все ожесточеннее, хотя в армиях было больше порядка и их возглавляли люди, поднявшиеся высоко на пути почестей и власти. Мы незамеченными проскочили сквозь метели к югу от Москвы, чтобы найти русских партизан, которые преследовали отступавших французов. Крестьяне и дворяне сражались бок о бок, чтобы пробить первую брешь в мечте Наполеона. Затем мы приземлились в дымном, объятом пламенем Лейпциге теплым октябрьским днем 1813 года, чтобы подобрать шотландских пехотинцев, которые теснили французских cuirassiers.
[113]
Мы пришли на помощь баварским уланам, когда те кинулись прямо на прусские штыки, – это были последние дни австро-венгерской войны, и Бисмарк выковывал будущее из крови и железа. Мы спустились вниз посреди клубящихся облаков газа, чтобы разглядеть французскую кавалерию на Ипре, причем и люди, и лошади были закутаны в вонючие, пропитанные газом плащи с капюшонами. Пятеро или шестеро из них отправились с нами. Я с грустью смотрел, как они сорвали с себя и выкинули подальше ненавистную одежду, и удивлялся их хладнокровию. Если они погибнут с нами, все решат, что они сгинули в этих отвратительных смертоносных дымах в трясине, содрогающейся от падающих снарядов. Но если они уцелеют на Брокене, то смогут вернуться сюда.
Наконец мы полетели среди холмов на севере Италии, чтобы забрать маленькую группку мужчин и женщин в грубых лохмотьях и потрепанных шляпах, с длинными ножами за поясом, пулеметами Стена и захваченными «шмайсерами» в руках, – партизаны продолжали бороться, несмотря на то что их отряд был уничтожен. Я мог легко представить себе таких людей спускающимися по склону холма в Греции или Франции или пробирающимися по ледяным болотам России. Они выглядели свирепо и одержимо, как те, кто видел слишком многое, слишком много «превентивных мер» и «неизбежных расправ» в беспомощных деревнях, и в итоге был вынужден отвечать не менее жестоко.
И все они – и обреченные на смерть венгры, и французские кавалеристы – все, чьи жизни могли внезапно вспыхнуть и исчезнуть, подобно мотылькам в огне лампы, были готовы вернуться из кошмара Брокена, к кошмарам, созданным человеком, какими бы безнадежными ни были поставленные перед ними задачи и нереальными цели. Ведь, поступая так, они могли хоть немного улучшить положение вещей или по крайней мере не дать ему ухудшиться. Шансы на успех у них имелись: ведь благодаря им все могло измениться, они могли бы, возможно, спасти жизнь сотни человек, среди которых мог оказаться один способный потом спасти еще миллион. Никого из этих людей не принуждали, никому не отдавали приказаний; это были люди, которым была явлена истина, и в свете ее их жизнь, а если нужно, то и смерть обретала высокий смысл. Многие из них прожили уже очень длинную жизнь, намного длиннее, чем жизнь обычных людей. Но вместо того чтобы жадно хвататься за оставшееся, они рисковали ею, чтобы помочь другим, чувствуя, что таким образом в некотором смысле лишь возвращают долг. Ни Грааль, ни его последователи не разбрасывались жизнью бездумно, но, если приходилось, они вполне могли в интересах других поставить на кон свою собственную жизнь.
Я задумался над этим, задумался, смогу ли я когда-нибудь мыслить таким же образом. Я уже видел близкое к бессмертию состояние, которое становилось возможным на Спирали, и от этого мороз пробегал по коже. Возраст приносил с собой перемены; и эти перемены, какими бы положительными они ни были, означали, что ты уже больше не совсем человек. Они расширяли твою природу, сосредоточивали твои возможности, повышали твои способности, выделяя то, что являлось самым важным в твоем внутреннем мире. Иногда это было хорошо, как в случае с Джипом и Молл; но гораздо чаще это влекло за собой уродство. Это могло привести к самообожествлению или к иным непостижимо отвратительным вещам. Что-то в этом роде случилось с Катикой, хотя ей каким-то чудом удалось вырваться, отпрянуть от края пропасти, но та всегда оставалась рядом, в нескольких шагах впереди, пока наконец не призвала ее к себе опять. Вечная жизнь за такую цену меня не особо прельщала. Лучше довольствоваться обычной жизнью и разумно распоряжаться ею; она может оказаться вполне сносной. Как, например, моя, с точки зрения большинства людей, – так почему же, черт возьми, я пожелал большего? Почему меня неудержимо тянуло на Спираль все эти годы, хотя я всегда вел себя с ней как дилетант, играл с ней, никогда по-настоящему не погружаясь в ее пучины? Может быть, потому, что я действительно хотел чего-то еще – чего-то такого, например, как сила, и вера, и целеустремленность, которая была в этих людях?
– …Пятнадцать, шестнадцать! – считала Элисон. – Все, достаточно! Бери курс на север, Джип, не будем останавливаться в Сталинграде.
– Слава тебе, Господи! – воскликнул Джип, который во время Второй мировой войны принимал участие в проводке конвоев по Северному морю. – Отморозить себе там задницы, если их прежде не успеют продырявить фрицы…
Элисон покачала головой:
– Мы бы искали как раз среди немцев. Оберштурмбаннфюрера Эвальда Хольцингера, во-первых, и кое кого еще.
– Обер… – Джип на мгновение потерял дар речи. – Да это же эсэсовское звание! Во что вы, ребята, черт возьми, играете?
– В очень жесткую игру, – отозвалась морщинистая женщина-партизанка средних лет. – Я надеялась, что Эвальда отправят к нам в Италию, вместе мы могли бы предотвратить большую резню. Но в Сталинграде еще сложнее.
– Видишь ли, – проговорила Элисон мягко, – иногда необходимо, чтобы хорошие люди выступали на стороне зла, чтобы повлиять на него или по крайней мере сделать его меньшим злом. Даже СС в свое время было не совсем безнадежно.
Мы с Джипом обменялись довольно красноречивыми взглядами.
Я пошел за партизанами, и мы поднялись на главную галерею, которая огибала центральную часть корабля и представляла собой ажурные металлические платформы, они так и задрожали от напора двигателей, когда мы повернули на север, снова попав в тени Все были там – рыцарь и оруженосец, мещанин и крестьянин, сбившиеся в кучу в спертой атмосфере, где царил запах крови, пота и лошадиного навоза. Рассевшись по скамьям, они тихонько шутили на тему, какие запахи каждый из них принес с собой и в какую историческую эпоху было больше вшей. (Победила Византия благодаря своим бюрократам.) Они произвели на меня огромное впечатление, эти свирепые и убежденные борцы, силе которых позавидовали бы морские пехотинцы и самураи, хотя от них вовсе не веяло агрессивностью воинственной касты. Наоборот, в них ощущалось даже некое изящество, когда они говорили, обмениваясь новостями о друзьях, успокаивали беснующихся в обтянутых проволочной сеткой стойлах лошадей, поспешно перекусывали тем, что мы им приносили, или пытались задремать, насколько это было возможно здесь. Некоторые обращались ко мне с вопросами о том, что приключилось с копьем. Вспомнив об Элисон, я предложил устроить брифинг. Они рассудительно закивали, и я позвал ее, свесившись с трапа:
