— Ты тоже боишься, что у тебя стянут какую-нибудь еду?
— Ты о чем?
— О холодильнике. Меня твоя соседка заподозрила в таком преступном умысле.
— Я не боюсь. У меня обычно и тянуть-то нечего. Просто мне сказали, что на кухне и без моего холодильника тесно… А может быть, я их так раздражаю тем, что я из другого мира. Это всегда очень мучительно для тех, у кого другого мира нет, я понимаю. Хотя странно, что они именно на тебя так ополчились Я про тебя всем говорю обычную, понятную вещь: ты служишь в армии.
— Ну да. В саперных войсках, минером. А мне одна из них, Вера, показалась довольно дружелюбной.
— Правильно показалась. Так и есть. Она со мной более или менее дружит. Смешно сказать: за то же, за что другие враждуют.
— За другой мир?
— Нет. Я помогла ей выгнать одного типа. Он тут напился, стал за ней гоняться с бутылкой, орать: «Убью!» — ну и так далее. Лариса с Антониной заперлись по комнатам, а я его вытолкала из дома в сугроб.
— На тебя потом во дворе не пытались нападать?
— Пытались. Но я теперь всегда хожу под щитом, так что это нестрашно.
— Сань, а что ты сейчас хочешь делать? Может, тебе помочь?
— Да нет, тут двоим делать нечего. Я собираюсь поставить воду и сварить пельмени. Ты будешь есть пельмени?
— Я все буду есть. А что такое пельмени? С ними много возни?
— Наоборот. Их надо бросить в кипяток, подождать, пока всплывут, — и готово. Вода у меня есть в запасе — а то ее довольно часто отключают. А вскипятить ее можно и кипятильником. Меня Иван научил на кипятильнике готовить, хоть это и неправильно.
— Подожди. Это все успеется. Куда ты спешишь? Ты опаздываешь?
— Нет. Я спешу… Я боюсь, что если я перестану делать что-то очень простое и обычное, то ты исчезнешь.
— Я могу исчезнуть, пока ты смотришь на кастрюлю.
— Если б ты знал…
— Сань, хватит. Иди сюда. Сядь.
— …сколько раз мне снилось, что ты сидишь здесь, у меня, в этом углу. И почему-то тоже спишь или дремлешь. Руки уронил на коленки, голову на руки… Иногда мне даже удавалось дотронуться до твоего шерстяного носка. А удержать тебя не удавалось никогда. Я… не хотела плакать, но не получается.
— Прости меня.
— За что?
— Есть за что. Я мог бы приехать раньше. Меня лечили в Лэнде, но не в этом дело. Я все думал и не мог придумать, как я к тебе заявлюсь и расскажу свою историю. Еще бы долго собирался, но Иван намекнул, что сам поедет тебя выручать, если я такой слизняк. У меня очень скверная история, Сань.
— Я как-нибудь переживу. Все что угодно. Даже, может быть, другую женщину.
— Нет, этого не надо переживать. Но я, в самом деле, был чем-то вроде минера… а потом все взорвалось… едва мы вышли из подземелья. И все, кто там остался, погибли. Несколько сотен человек.
— Что-то не верится, что их взорвал ты.
— Их взорвал Альбер, но он хотел всего лишь выход завалить. Он не знал, насколько там все… заминировано.
Санька помолчала, потом усмехнулась, глядя в сторону:
— Значит, мы с тобой друг друга стоим. Ты хоть не хотел никого взрывать, а я иногда мечтаю, чтобы кто-нибудь взорвал наш интернат. К счастью или к сожалению, он от этого не взрывается. Я стала очень злая и жестокая. У меня тоже скверная история.
— Повернись-ка к свету. Нет. Это не жестокость, это усталость. Или отчаянье. Но ты не стала злее. Может быть, наоборот. Ты на соседок ведь не злишься и не хочешь их поколотить?
— Нет. Но это потому, что они делают гадости мне. Вот когда на моих глазах другого обижают, тогда лучше держаться от меня подальше.
— Понятно. Это слишком часто здесь происходит, вот и все. Ладно, Сань. Я постараюсь никого не обижать. Знаешь, я последнее время не хотел смотреть на ту мраморную головку. Она стала казаться мне игрушечной, что ли? Наверно, я подозревал, что ты уже другая. Более настоящая.
— А у тебя все косточки на лице видно. Хоть изучай их по-латыни. Помнишь, что как называется?
— Нет. Латынь мне как-то не пригодилась. Какая разница, как называется по-латыни скула?
— А кашель ты здесь подхватил?
— Нет. Он из подземелья: я два года дышал этим газом. Но сейчас все уже проходит.
— И ты, по-моему, куришь.
— Да. Я потом брошу.
— Как хочешь. Кури прямо здесь, я действительно переживу. Просто у меня уже выработался профессиональный нюх на курево… Ты в самом деле вернулся… ко мне?
— Да. К тебе и за тобой.
— Наверно, это правильно — что за мной. Потому что я, кажется, больше не могу без тебя жить. Иногда мне уже мерещилось, что они правы, а тебя даже не то что нет, а никогда и не было. Что я придумала тебя — с тоски от здешней жизни. И ничего нет, кроме интерната и этой комнаты. А еще мне все время кажется, что сейчас кто-нибудь из них к нам вломится и ты исчезнешь.
— Не вломятся. Я колпак поставил. А что, они к тебе еще и вламываются?
— Нет. Просто стучат и сразу входят. Я как-то раньше думала, что неудобно запираться… Да, но сейчас все мучаются от любопытства.
— Ну, пускай помучаются немного. Здесь, наверно, хорошо отсиживаться, запершись от всех. Я бы мог здесь жить… с тобой. Но, знаешь, давай лучше сразу уедем. Съедим твои пельмени, вымоем посуду — и все. Хватит.
— Через два часа я должна идти на работу.
— А ты не можешь не ходить?
— Сегодня я дежурный воспитатель. Это совсем не то, что у нас дома: не жизнь, а большая нервотрепка. Заменить меня никто не захочет: день-то праздничный. А оставлять эту банду без присмотра нельзя. Просто нельзя, и все.
— Да, это понятно. Я подежурю с тобой.
— Тебя не пустят в интернат.
— Меня? Я сам пройду. Подумаешь — не пустят! А утром мы уедем.
— А как? Меня ведь не хотят отсюда выпускать.
— Это с какой же радости?
— Да, в общем-то, по глупости моей.
История была такая. Саньку однажды вызвали в кабинет директрисы и представили ей какого-то дяденьку в штатском, который объяснил, что он представитель одной государственной фирмы, которая выпускает очень секретные вещи, чрезвычайно важные для обороны страны. Но в одном проекте у них что-то не ладится, и нужно это как следует обдумать, проанализировать. В общем, тут нужен небанальный подход и талантливый человек. И если бы вы согласились над этим поработать — как было бы славно. Работа очень интересная и хорошо оплачивается.
Дяденька оказался очень убедительным, а работа — очень сложной и действительно интересной. Санька ее сделала и почти не заметила того, что ей подсунули расписку о неразглашении — ну и все остальное, как положено. Ей показалось справедливым, что секрет не надо разглашать. А то, что за этим последует, она себе не представляла. Все ухищрения приезжих педагогов, жаждавших когда-то получить ее автограф, оказались воистину напрасными: Санька ничему не научилась. Даже досадно. Стоило ли всем тогда так мучиться?
