О месте автора в этом произведении начался спор.
— Ты, как Веласкес, напиши себя, разглядывающим это безобразие, — предложил Зденек, рассмотрев эскиз.
— Я — как Веласкес? Это будет предельно скромно, — отвечал Андре.
— Ну и что?
— А главное — оригинально.
— Вечно ты… Только не рисуй себя со спины, это тоже неоригинально.
— Ладно, — согласился Андре и загнал себя куда-то за трубу.
У меня эта монументальная живопись вызвала чувство тревоги. Андре, сидевший под стеной и наблюдавший разные реакции (чтобы учесть пожелания публики, как он смиренно сообщал интересовавшимся), вычислил мое настроение не хуже Бет, подошел и стал утешать:
— Ты думаешь, это не к добру?
— Не то что думаю, а так… Боюсь мемориалов. У нас, ты знаешь, вся страна в мемориалах, и мы все время ждем беды.
— Мемориалы ставят там, где все уже закончилось. Ну, или чему-то окончательному. А я, наоборот, хотел поймать мгновение, которое вот-вот пройдет — и все. И, главное, в жизни его не надо останавливать.
Я улыбнулся. Может быть, не очень убедительно.
— Тебе виднее. И вообще не обращай внимания. Отличная работа, по-моему.
— Отличная работа не должна портить зрителям настроение, — вздохнул Андре. — Но тут уж ничего не сделаешь.
Тем временем в душе его зрел главный замысел, который я перескажу как дилетант, — и все претензии ко мне. Задумал он маленький барельеф (или медальон?) размером с детскую ладонь — головку Саньки, разумеется. Идея, как я понял, заключалась в том, чтобы даже при легком повороте лицо менялось, как живое. В один портрет он хотел уложить множество состояний и всю сложность характера — ни много и ни мало. Особенная трудность работы состояла в том, что, когда некая основа была сделана, каждая следующая линия могла испортить все уже созданное. А созданное он любил с истинной страстью. Для этого портрета делалось несметное количество набросков: Андре пытался ухватить почти неуловимую мелкую мимику. В общем, это была работа одержимого, действительно выматывавшая всю душу. Из-за нее — верней, по поводу нее — в нашем доме однажды вспыхнул скандал на почве ревности. И то сказать, давным-давно — с весны — все шло подозрительно тихо.
Наброски (целая пачка) как-то раз остались на моем столе. Андре забыл их и ушел, зато явилась Кэт, которой требовалась Бет, но и со мной нужно было обсудить что-то предпраздничное. Машинально взяв в руки пачку изрисованных листов, Кэт просмотрела их один за другим и с яростью бросила обратно.
— Далась ему эта вздорная мышь! — прошипела Кэт сквозь зубы. — Сколько ни рисуй, лучше она не станет. Собранье шестеренок с оловянными глазами!
Я и сам предпочел бы не слышать этот монолог, а тут еще с ужасом понял, что Санька сидит в смежной комнате. Они с Бет что-то обсуждали к ее следующему семинару. Бет оставила Саньку с одной книгой и пошла в библиотеку искать другую. Я подхватил свою свояченицу под локоток и вывел на нейтральную жилплощадь, придумывая на ходу, что ей сказать. Кэт, к счастью, прошла комнаты две-три, прежде чем осознала возмутительность моего с нею обращения и двинула локтем — вполне в стиле коленчатого вала.
— Кэтти, я не умею рисовать, но ты очень красивая, — сказал я первую попавшуюся глупость.
— Что ты вообще умеешь? — бросила Кэт.
— Молчать. Иногда это единственное, что можно сделать.
— Там был Андре?
— Нет.
— Кто там был?
— Неважно. Ты можешь посмотреть на них как на детей?
— Хочешь сказать, что я старуха?
— Девчонка ты, а не старуха! Девчонки вечно сочиняют всякий вздор, а потом мучаются сами и мучают других.
— Ах, надо же, какой ты умный!
— Да, я очень умный! Чуть не женился в девятнадцать лет на одной такой же вот… девчонке.
— Тебя что, гнали жениться?
— А как же? Дурь моя меня гнала.
— Почему ты думаешь, что это была дурь, а не любовь? — спросила Кэт уже без агрессии и с живым интересом.
— Да вот дожил до любви, узнал, какая она бывает на самом деле.
— А что твоя невеста? Она была красивая?
— Она и сейчас красивая. В стиле Стефани, только повыше ростом. Но главное, она оказалась умной.
— Почему главное? То есть почему умной? — удивилась Кэт.
— Потому что ей хватило ума дать мне отставку. За что я ей теперь бесконечно благодарен.
— Ладно, — Кэт слабо улыбнулась. — Ты действительно будешь молчать?
— Нет, пойду сплетничать. Со Стефани.
— А кто там был, в соседней комнате?
— Не знаю, — соврал я. — Будем надеяться, что никого. Да и кому какое дело?
Вернувшись к себе, я действительно никого не нашел в соседней комнате. Потом вернулась Бет (я, кажется, так и стоял столбом в сомнениях и раздумьях) и спросила:
— Что у вас произошло?
— У нас — это у кого? — уточнил я.
— Я увела Саньку к себе. Она сказала, что хочет уехать куда-нибудь подальше. И что она приносит несчастье… своими оловянными глазами. Я даже не поняла сначала, что она говорит. Стала рассказывать, что я придумала ей платье к празднику…
— Ох! — вздохнул я.
— Да, правда, «ох». Она на меня как-то странно посмотрела, сказала, что на праздник не пойдет, платье никакое не наденет и вообще видеть никого не хочет. Так что случилось-то?
Я понял, что отмолчаться не удастся, придется сплетничать.
— Тут Кэт зашла, увидела рисунки и высказалась по поводу Санькиной внешности… Насчет оловянных глаз, в частности. Я не успел зажать ей рот — не ожидал. Моя вина. Она не знала, что там Санька.
— А потом?
— Потом я вывел Кэт за дверь, чтобы она еще чего-нибудь не сказала.
— Что же теперь делать? — спросила Бет растерянно.
— Знаешь, я не очень понимаю Санькину реакцию.
— Чего же тут не понимать? Она верит всему, что говорит про нее Кэт.
— Почему?
— Считает, что все остальные ее жалеют, одна Кэт говорит правду.
— Нормальная девчонка в душе торжествовала бы, что довела соперницу до взрыва.
— Она, по-моему, не понимает, что Кэт — соперница.
— Да быть того не может!
— Может. Для нее мы с Кэт и Милица — примерно одно и то же.
— Тогда лучше этих детишек убрать! Куда-нибудь на Круг.
— Попробуй убери! Они на Круг не хотят подниматься даже в порядке ознакомительной экскурсии.
— Сильно! А почему, собственно?
— Чтобы потом не тосковать внизу. Они решили, что нужно прожить в полную силу человеческую жизнь — и хватит с них.
