Свет факелов тусклым ореолом окружал колонны, отбрасывая тени, карабкавшиеся по каменным стенам. Поеживаясь и стараясь обходить темные места, аббат добрался до закрытых дверей и остановился, сжимая в руках промокший от пота пергаментный свиток. Утерев пухлые щеки рукавом грубой рясы, он подергал дверь, а затем принялся колотить по ней, да с такой силой, что по коридору разнеслось гулкое эхо. В тысячный раз он задался вопросом, как вообще мог позволить монаху-послушнику завести себе личные апартаменты в подвале.
Разумеется, брат Вайен — один из лучших его писцов и рисовальщиков. Возможно, даже восходящая звезда, которую ждет известность среди братии аббатства святого Фоиллана. Но это совсем не обязательно должно означать, что столь многообещающему юноше следует непременно выбирать для своих занятий самые уединенные и недоступные уголки монастыря, а затем еще иметь дерзость запирать дверь на засов.
Еще несколько раз ударив кулаком по двери, аббат прижался ухом к деревянной створке, заслышал шорох сандалий и поспешно отступил. Скрипнул замок, и свет свечи разогнал тьму в коридоре. Настоятель уперся руками в бока и воинственно уставился на художника.
— Брат Вайен, не соблаговолите ли объяснить мне, по какой причине заперли эту дверь?
Неуверенный голос отозвался, заикаясь, из освещенного прохода:
— Я… ну, я…
— Ну что ж.
С царственным видом вступив в крохотную, ярко освещенную келью, аббат подошел к столу и внимательно воззрился на разложенный на столе пергамент. В верхней части левого поля возвышался замок, чья изгородь из терна и лозы изящно переплеталась с безупречно выписанной буквицей, а среди листвы сновали ящерки и порхали крохотные пичужки. К замку подъезжал рыцарь в позолоченных доспехах верхом на изящной лошадке, дабы встретиться со своей дамой сердца, которая выглядывала из занавешенного окошка на нижнем этаже донжона.
Неплохо. Чертовски неплохо!
Аббат отвернулся, раздраженно откашлялся, и лишь теперь заметил, что монах по-прежнему стоит у закрытых дверей.
— Подойди сюда, брат Вайен.
С пытливой улыбкой монах неуверенно двинулся вперед. Ряса болталась на слишком худом теле, костлявые руки нервно ломали пальцы, но стоило ему приблизиться к столу и узреть свою работу, как аскетичные черты тотчас смягчились, а в черных глазах зажегся огонек. Взъерошив припорошенные пылью черные волосы, он улыбнулся настоятелю.
— Это для приорства святого Пирана. Я хотел как можно лучше выполнить свою работу. — И он смущенно отвернулся, узловатым пальцем водя по грубой чернильнице.
Теплые воспоминания нахлынули на аббата. Монастырь святого Пирана… О, что за славное место! И служанки там были прехорошенькие…
Вновь прокашлявшись, он вспомнил о влажном пергаменте, что держал в руке.
— Вот твое следующее задание. Эта страница из Евангелия святого Матфея так перепачкалась, что ее не прочесть. Ты должен скопировать ее целиком, вместе с картинками. И уж постарайся сделать все, как следует; Это для его милости архиепископа Корригана.
Он протянул смятый лист и был изумлен, когда Вайен, пристально взглянув на него, неожиданно медленно отвернулся и попятился. Последовало долгое молчание. Вайен уперся глазами в дверь и вновь принялся тревожно потирать руки.
— Отче, не думаю, что смогу исполнить это, — неуверенно промолвил он наконец.
Что? Но Вайен был лучшим из лучших! Как он мог отказаться? О, нет… Может, ему просто нужен слуга, кто-то, чтобы приносить свечи и чернила? Ну, если так…
Аббат уже вдохнул поглубже, чтобы заговорить, когда Вайен вдруг вновь подал голос.
— Отче, я должен покаяться.
— Покаяться? Прямо сейчас? Неужто нельзя с этим подождать?
— Это ужасный грех. И я… м-м-м… — голос монаха дрогнул. Он звучно сглотнул и продолжил: — Я чувствую себя недостойным продолжать работу.
Черт возьми! Должно быть, потискал у себя в подвале какую-нибудь девицу. Немудрено, что он так стремился заполучить уединенную келью, и вот почему стал запирать дверь. Может, она и сейчас была здесь, и только что выскользнула через заднюю дверь в спальне? Ох уж эти глупые юнцы… Что с ними поделаешь?
— Я тщеславен, отче. — Теперь слова вылетали стремительно, наскакивая друг на друга, словно он торопился выложить все как можно скорее. — Все время, когда я рисовал, люди хвалили меня, и я старался еще пуще, думая, что это во благо аббатства святого Фоиллана. И чем больше я старался, тем сильнее люди меня хвалили, и я решил попробовать что-то новое, и стал рисовать вещи, не имевшие отношения к Священному Писанию… А теперь я не могу смотреть на сотворенное мною, не совершая греха гордыни. Я ничего не могу с собой поделать. Мне ненавистно то, что я художник.
Рывком развернувшись и шагнув к аббату, монах рухнул на колени и, ухватившись за пухлую руку, исступленно принялся целовать пастырский перстень.
— Помогите мне, отче! Избавьте от этого искушения, прежде чем я ввергну себя в адские муки, вместе со всеми теми, кто восхищается моей работой.
Молчание тянулось бесконечно. Аббат пытался собраться с мыслями.
Проклятье!
И что теперь делать с манускриптом архиепископа Корригана? И все ради чего… Не столь уж велик грех брата Вайена: все художники тщеславны, это их отличительная черта. Но Вайен достаточно наивен, чтобы это встревожило его всерьез. Возможно, следует пояснить бедняге, что грех не столь уж велик…
— Брат мой!
Налитые кровью глаза монаха торопливо заморгали.
— Да?
— Покажи мне свои опыты.
Полный отчаянья, словно торопясь осудить самого себя, монах устремился к дверям спальни и распахнул ее настежь. На пороге аббат с трудом сдержал возглас, готовый сорваться с уст, ибо теперь он ясно видел, в чем проблема Вайена.
Он был талантлив. Пейзажи на полотнах улавливали и передавали самую сущность жизни, искру заката на окнах замка, пурпурную отдаленность горных хребтов… Ненадолго предавшись созерцанию, аббат отступил и закрыл дверь, а затем принялся расхаживать по комнате. Монах, тоскливо ожидавший его решения у стола с манускриптом, бессознательно потянулся за пером; но тут же вздрогнул и выронил его из рук, словно обжегшись.
И что же теперь делать? Вайену следует позволить заниматься искусством, но так, чтобы гордыня его не могла подпитываться чужой похвалой.
Что-нибудь очень простое, дабы занять руки монаха, но заставить попоститься его самомнение. Что-нибудь достаточно неопрятное, дабы испытываемые неудобства послужили наказанием, достаточным для покаяния. Возможно… гончарное ремесло?
Застыв на полушаге и покосившись на униженно потупившегося монаха, аббат торжествующе улыбнулся. Ну, конечно! Мастер гончар был его старинным другом и вечно жаловался на то, что у него не хватает рабочих рук. Он будет только рад принять помощника, в особенности если этот помощник попадет к нему из скриптория, от извечных соперников, которые не знают недостатка в учениках. А для юного монаха это будет достаточно уничижительно.
