Вера готовила Марию к школе, занималась с ней то чтением, то письмом, то всякого рода физическими упражнениями – растяжкой, ритмикой, всей той чепухой, которой училась когда-то в студии… А то просто сидели втроем с Ириной, и чистили вишню: Ирина ловко выковыривала косточки шпилькой, Мурзик – специальной машинкой, а Вера – маленькой вилочкой… Мурзика завешивали кухонными полотенцами, но вишневый сок брызгал ей то на сарафан, то на смуглую щеку, то в глаз, и она вскакивала, трясла головой, а Ирина неслась за кипяченой водой, чтобы промыть глаз как следует.
Однажды Вера поставила на стол вазу с желтыми калужницами, и они вдвоем сели рисовать. Рисунок у Марии не получался, она сердилась, фыркала, но Вера помогла ей немного, рисунок выправился, и тогда Мария взяла красный карандаш и вывела внизу крупно «Мария Корн».
Вера смутилась: как это следовало понимать? Немного помявшись, взяла тетрадь, в которой они писали упражнения, и попросила, чтобы Мария подписала ее.
И девочка второй раз написала: Мария Корн. Задавать вопросов ребенку Вера не стала. С величайшим нетерпением ожидала она теперь Шурикова приезда. Забродило нелепое подозрение: а вдруг? Вопреки здравому смыслу, она стала искать черты сходства между сыном и Мурзиком – находила во множестве! Вспыхнувшая любовь искала поводов для обоснования, и в душе она совершенно уверилась, что девочка носит их фамилию не случайно.
Шурик давно уже ждал разоблачения, он понимал, что запоздал с признанием о нелепой женитьбе, но не находил в себе сил начать этот разговор. К тому же он надеялся, что вот-вот их со Стовбой разведут, она заберет дочку в Ростов или на Кубу, или куда там она задумает, и история эта закончится, не обеспокоив Веруси.
Шурик сразу, как приехал, исполнил ритуальный танец с Марией на плечах и, бросив визжащую Марию на диван, почувствовал, что с Верой что-то происходит. Он молчал и ждал.
Уложили Марию, отправили спать Ирину Владимировну, сели на терраске под абажуром, вдвоем. Вопрос был задан с необычной для Веры прямотой:
– Шурик, скажи, почему Мария носит нашу фамилию? Она твоя дочь?
Шурик взмок, уличенный. Он сидел красный, как на экзамене по химии, когда сказать ему было совершенно нечего, и недоумевал: как могло ей придти такое в голову? Ей же говорили, кто отец девочки!
– Прости, Веруся, я должен был тебе давно рассказать…
И Шурик запоздало открыл матери тайну его фиктивной женитьбы, рассказал и про поездку в Сибирь к рождению Марии.
Вера изумилась. Расстроилась. Еще более растрогалась. Она и сама была матерью-одиночкой, но социальную рану в большой степени компенсировала умная, властная и интеллигентная Елизавета Ивановна.
Собственно, она не узнала ничего нового про жизнь Стовбы, но теперь, зная, как благородно повел себя Шурик, она еще глубже сочувствовала Лене Стовбе, и ей действительно очень бы хотелось, чтобы Мария была ее дочкой, внучкой, да все равно кем – лишь бы она осталась в доме. И впервые в жизни она жалела, что родилась у нее не дочка, а сын… Зато Шурик – чудесный. Такой благородный… Расписался с девочкой, когда она попала в беду, записал на себя ребенка, и даже ей, Вере, ни слова не сказал, чтобы не расстроить… Как это на него похоже…
Стараясь придать рассказу форму юмористическую, Шурик вспоминал огромную, как лабиринт, обкомовскую квартиру, в которой блуждал по ночам в поисках уборной, и старичков, хлипеньких бабушку с дедушкой, бодро выпивающих и крепко закусывающих гигантскими пирожками, каждый из которых в любом нормальном доме сошел бы за полнометражный пирог…
– А Лена, оказывается, совсем не так проста, Шурик. Я, со слов Али, как-то иначе ее себе представляла… – заметила Вера.
– Конечно, Стовба с характером человек. Но видела бы ты ее отца! – он рассказал, как его возили по огромным сибирским заводам, но не заводы ему показывали, а его предъявляли заводскому начальству как живое доказательство полной благопристойности в семье первого человека края.
– А уж отец – вообще! Ты, мамочка, и представить себе не можешь, какие там нравы… Ленку беременную и на порог не пустили бы, если б я с ней не расписался…
– Да, да… – кивала Вера, – бедная девочка…
И непонятно было, кого именно она почитает бедной девочкой: Лену или ее дочь. Но картина от этого сообщения все-таки изменилась: забрезжила тень семьи: мать, отец, ребенок. То есть, Лена, Шурик, Мария… Возникала лишняя фигура невидимки-отца. Но его как бы и не было…
– Скажи, Шурик, а что знает Мария о своем отце? – следуя своим недоосознанным мысле-чувствам, спросила Вера.
– Я не знаю, – честно ответил Шурик. – Это надо у Стовбы спросить, что она ей говорила.
Шурика действительно совершенно не интересовало, что думает по поводу своего отца Мария.
Накануне приезда Стовбы Мария сама открыла Вере Александровне свою великую тайну, – что отец ее настоящий кубинец, очень красивый и хороший, но это секрет от всех… Мария порылась в круглой жестяной коробке, где хранила девчачьи драгоценности, и вытащила фотографию человека образцовой красоты, но иной расы. Он был в белой рубашке с распахнутым воротом, и голова была надета на длинную, но вовсе не тонкую шею, как горшок на шест забора – казалось, могла бы повернуться в любую сторону, хоть вокруг себя, а рот был весь вперед, но без жадности.
Это значило, что сблизились они до последнего предела: оказывается, мама рассказала Марии об отце уже давно, но до сих пор девочка никому ни слова не говорила и фотографию никому не показывала…
В конце июня приехала Стовба. Шурик привез ее на дачу. Встреча была столь бурной, что и представить себе трудно. Мария ходила вокруг матери колесом, лазала по ней, как обезьянка, ни на минуту ее от себя не отпускала и, в завершение всего, отказалась ложиться спать без матери – уснула у Лены под боком.
Вера Александровна смотрела на этот взрыв чувств не то что бы неодобрительно, но ей казалось, что такую бурю эмоций надо бы немного пригасить, но и не возбуждать. Потому сама она была сдержанна, говорила даже тише, чем обыкновенно, а к вечеру вообще неважно себя почувствовала и легла раньше обычного. Мария ворвалась к ней в комнату для вечернего поцелуя. Чмокнув в щеку, скороговоркой спросила:
– Ты завтра с нами на пруд пойдешь?
И Вера слегка ранилась о местоимение: с нами, с ними, а я – уже отдельно…
– Посмотрим, Мурзик. У нас ведь еще дело есть – показать маме, как ты стала замечательно читать и писать!
Девочка вскочила:
– Я совсем забыла! Я сейчас покажу!
Шурик наутро уехал к своему переводу, а Стовба провела на даче два дня. О дальнейшем пребывании Марии на даче Вера не заговаривала. Не решалась. Она боялась, что не очень правильно сказанное слово приведет к тому, что Лена заберет дочку. Молчала. На третий день Стовба за завтраком сказала:
– У вас на даче так здорово, Вера Александровна. Лучше, чем на Кавказе, честно. Никуда б не уезжала. Спасибо вам большое. Мы с Марией завтра уезжаем. Может, приедем еще, если пригласите, – хихикнула она.
