– Как свадьба? Как была невеста? – спросила Вера, которая симпатизировала Жене Розенцвейгу с тех времен, когда он подтягивал Шурика по математике.
– Свадьба отличная, мамочка, но я там объелся, как удав и, кажется, отравился.
– Боже, что с твоей рукой? – заметила не очень наблюдательная Вера.
Придумывать не было сил.
– Мам, я умираю спать хочу. Я тебе потом все расскажу. Я сейчас посплю, а ты к телефону не подзывай, ладно?
Он щелкнул по макушке Марию, которая уже вертелась возле него. Потом прижал ее к себе. Она была ему почти по грудь. Значит, выше Жанны.
«Какой все-таки бред, бедняга Жанна, – подумал Шурик, натягивая себе на голову одеяло. – Счастливый Женька! Такая милая Алла! Что-то в ней есть давно знакомое, родное… Ну да, она на Лилю Ласкину похожа. Ну конечно, даже и внешне немного похожа, но особенно своей веселостью и правдивостью… Откуда это я взял про правдивость? Причем тут правдивость? Ну да, правдивость жестов, движений… Напишу Лильке письмо. Дорогая Лилька! Дорогая Ласочка…» И заснул, так и не дописав письма, и провалился в сон так глубоко, что, проснувшись, забыл и про Лилю, и про письмо.
Глава 45
Телефон действительно звонил каждые пятнадцать минут. Был второй день праздника – восьмое ноября. О Вере Александровне вспомнили ее бывшие сослуживцы. Даже Фаина Ивановна, бывшая начальница, позвонила. Поздравила, спросила про Шурика: не женился ли…
«Как это мило с ее стороны, что не забывает. Все-таки она хоть и шахер-махерша, но есть в ней что-то человеческое», – вынесла милосердное решение Вера.
Позвонил сын покойного Мармелада, Энгельмарк Михайлович. Удивительное дело, такой малоприятный человек, совсем бросивший своего отца при жизни, после смерти вдруг проявил к нему интерес и, получив в наследство отцовский кооперативный пай, забрал книжные шкафы с книгами и партийным архивом и теперь время от времени звонил и спрашивал у Веры Александровны, не знает ли она кого-то, кто упоминался в записях Михаила Абрамовича. Она всякий раз пыталась объяснить ему, что знала его отца очень поверхностно, и лишь в последний год его жизни, но Энгельмарк Михайлович был убежден, что Вера Александровна была связана с ним узами дружбы или любви и посвящена во все партийные тайны Михаила Абрамовича, и время от времени пытался что-то у нее выяснить, даже иногда заходил.
После всех малоинтересных звонков был один приятный: позвонила подруга Кира, и они долго рассказывали друг другу о детях: Кира – о Славочке, Вера – о Мурзике. А часов с двенадцати начали звонить Шурику бесконечные дамы, некоторые знакомые Вере Александровне по именам, некоторые анонимные.
«Совсем разучились говорить по телефону, – огорчалась Вера Александровна, – не представляются, не здороваются…» Не представлялась и не здоровалась Матильда. Исключительно из чувства неловкости. Хотя их с Шуриком связывали многолетние разнообразные отношения, но ей совсем не хотелось представляться Шуриковой матери.
Звонила также Светлана. Она почти теряла голос от страха перед строгой дамой, Шуриковой матерью. К тому же несчастный опыт ее отношений с мужчинами утвердил ее в мысли, что мать мужа – всегда враг… Мужа, впрочем, у нее никогда не было, но те, которые могли бы стать мужьями, почему-то имели ужасных матерей. В Вере Александровне, такой внешне приятной и воспитанной, она тоже предвидела врага.
Одна только Валерия разговаривала мило и приятно, как интеллигентный человек. С Валерией Шурику, конечно же, повезло. Устроила Шурика на работу, так много для него сделала. Правда, и Шурик ей платит той же монетой. И Вера подробно рассказала Валерии, что Шурик ходил вчера на свадьбу к институтскому товарищу, поздно пришел, к тому же с расстройством желудка и с порезанной рукой, и теперь спит.
– Ну и хорошо, пусть спит. А когда проснется, пусть мне позвонит. У меня тут вопрос возник по переводу. Спасибо, Вера Александровна.
Проснулся Шурик в пять часов, и опять от боли в животе. Пошел в уборную, и тут же мама позвала его к телефону. Звонила Матильда. Едва не плакала. Привезла из Вышнего Волочка любимого и старейшего своего кота Константина – еле живого:
– С котом плохо, он не ест, не пьет, и задние лапы не в порядке, как будто парализовало… Умоляю, Шурик, поезжай за ветеринаром. Ты его уже привозил один раз, Иван Петрович, живет на Преображенке… Я уже созвонилась…
Деваться было некуда:
– Я часа на два выйду по делу, мам.
– А святой час? – завопила Мария.
Святым часом называли вечерние занятия языком: день – английским, день – испанским.
– Вечером, Мурзик. Ладно?
– Мы уже вчера пропустили…
Мария любила эти вечерние часы, когда Шурик с ней занимался, да и Вера следила, чтобы занятия не пропадали. Ну ладно уж, праздники.
И Вера дала Шурику таблетку бесалола с горячим сладким чаем, намотала сверху на безобразный бинт еще один, новый и белый слой, и велела приезжать поскорее.
– А впрочем, как хочешь, мы с Мурзиком идем на балет и можешь нас не встречать, сами доберемся… – закончила недовольно.
Мурзик все чаще заменяла Шурика в культурных мероприятиях. И вообще, по впечатлению Веры Александровны, вся жизнь Шурика протекала исключительно между хозяйственными заботами и его многочисленными работами, и она время от времени высказывала сожаление, что культурная жизнь столицы, такая интенсивная и интересная, от Шурика в значительной степени ускользает.
Глава 46
Шурик долго ловил такси, зато доехали до Преображенки очень быстро. Город был по-праздничному пуст, и оба конца – от дома до Преображенки и оттуда до Масловки – заняли чуть больше часа. Иван Петрович был старенький кошаче-собачий доктор, слегка сумасшедший, как все служители животных. Дом его всегда был полон животными-калеками, а одна старая собака была привязана к самодельной тележке и передвигалась, спустив передние лапы на пол.
Он давно лечил Матильдиных кошек, денег с нее не брал, и весь расход заключался в том, что его надо было привозить и доставлять обратно домой. Общественным транспортом он никогда не пользовался: либо ходил пешком, либо ездил на такси. Он был одинок, людей не любил и кое-как мирился только с такими же страстными, как он сам, любителями животных.
Когда приехали к Матильде, кот был при последнем издыхании. Он хрипло дышал, и морда была вся в жидкой слюне. Иван Петрович сел рядом с несчастным животным, положил руку на черную мокрую голову, закряхтел. Потрогал кошачий живот, велел показать смененную подстилку, недовольно взглянул на черно-бурые разводы.
– Выйдем, – хмуро сказал Матильде и вышел с ней на кухню.
– Ну что, Матильда, прощайтесь со своим котом. Умирает. Могу сделать укол, чтоб не мучился… Но он и так вот-вот отойдет…
Шурик стоял в дверях кухни и восхищался стариком: он вышел в другую комнату, чтоб не смущать пациента ужасным приговором? Поразительно!
