— Что — всех отпустил?
— Нет. Один много гонору имел, русского царя лаял. Пришлось ему голову снести саблей.
Басманов с хрустом сцепил пальцы.
— Вижу, не то я сотворил, — печально заметил Серебряный. — Но я ж не ногаец — людей в яме держать. Да и кормить их надо.
— Что хоть успели сказать твои ляхи?
— Что нанялись в ландскнехтский отряд совсем недавно. Нанял немчин знатный… Убей меня Бог, не помню. Какой-то «фон», в общем, нанял. Обещал в поле на сечу не выводить, велел засады чинить, громить обозы, мешать полкам двигаться.
Басманов проворчал:
— Ландскнехтский отряд… Ландскнехты со своей сбруей приходят, а этих особо снарядили. Деньги немалые нужны на брони да пищали. У ливонцев денег нет, Кестлер последнее золото в поход на Ринген истратил, я наверняка знаю.
— Кто же нанял их?
— Думаю — как раз ляхи.
— А почему немца они поминали? Врали? Не похоже. Мои казачки их шибко прижали, у этих не забалуешь.
— Может, и не врали. При польско-литовском дворе полно немцев шастает, шведов, датчан да людей франкской земли. Есть даже генуэзцы.
— А это кто такие?
Басманов улыбнулся.
— Это далеко от нас. Пока не наладила Русь навигацию в холодных морях — так и будут иные края далекой сказкой.
— А что — там яблоки слаще? Кисельные берега?
— Товары всякие есть, а главное — спрос и интерес к нашим товарам.
Серебряный заскучал. Ему, воеводе, дела торговые казались темными и малопривлекательными. По его разумению этой материей должны интересоваться люди низкого и даже подлого звания.
— Если так печалит тебя уход этих ляхов — прямо сейчас скажу слово засечникам. Эти деньков через пять притащат сюда на аркане сколько угодно ляхов.
Басманов вновь сделался серьезен.
— Никита Романович, озоровать на границе нет нужды. Кто знает, может, поляки только и ждут повода малого, чтобы вмешаться в войну.
Серебряный пожал плечами.
— Оставь тогда у меня какого-нибудь своего человечка. Как будут попадаться выходцы с юга — я их буду отдавать ему.
— И оставлю, вот только прикину — кого, — пообещал Басманов. — Мне скоро трогаться из твоего лагеря. Не серчай — куда путь-дорога лежит, не скажу. Оставлю человека для допросов, да заберу у тебя судовую рать Карстена Роде.
— Может, позвать их атамана?
— Пусть отдыхают, завтра свидимся.
— Так каков твой совет будет? Воевать Ревель, или опять на месте топтаться?
— В любом случае — дождись подхода Шереметьева.
Помявшись, Басманов с неохотой добавил:
— Я и Очин-Плещеев считаем, что поляки готовятся помешать нам выйти к морю. Так что сам в ссору не лезь, но жди беды с юга, не сегодня — так завтра.
— А государь знает?
— Знать-то знает, только слушает других советчиков. А те другие говорят — не зли поляков, оставь немцев в покое, иди на юг.
— И кого слушает государь?
Басманов многозначительно помолчал.
— Выходит, создать-то создали опричнину, да не на одну нее государь опирается.
— Выходит, мало мы делаем, чтобы заслужить полное доверие государя.
Князь загрустил. Перед ним сидел верный царю и отечеству человек, недавно разгромивший опасного врага. Казалось бы, именно с ним и надо бы поговорить о странном поведении Курбского, о попахивающих прямой изменой планах адашевской клики, о грамотах от новгородских купцов, найденных во взятой Нарве…
Только ни к чему все это ратному человеку, Серебряному Никите Романовичу. Не мастак он в подковерной борьбе, поди, и в думе-то никогда не был… Да и своих забот у воеводы хватало. Польские хоругви на юге, неприступный доселе Ревель на севере, десятки верст до русской земли от воинского лагеря, непонятный статус самого Серебряного.
И, словно прочитав мысли князя, Никита Романович с облегчением заметил:
— Одно ладно — хитрыми делами не мне заниматься, о том голова не болит.
Глава 16. Тирзенская закуска
Городок, в непосредственной близи от которого русская армия одержала одну из самых своих значительных побед в Ливонской Войне, показался Басманову жалкой деревенькой. Странной, впрочем, с обилием цельнокаменных домов, неплохо укрепленной, и все же деревней.
— Снаружи лоск наведен, — проговорил опричник, вертя головой, — а внутри гниль одна. Чего они помои прямо на улицы льют? Отчего сточные канавы от улиц не отвели?
— У латинян завсегда так, — откликнулся Ярослав. — Поверху позолота, внутри прах.
— Однако славно, что не пришлось Серебряному на эти стены кидать полки. Много народу бы полегло.
Гарнизон города, состоящий из ополчения и нескольких отрядов ландскнехтов, клялся Фелькензаму, что ляжет костьми, но не пустит московитов в свои твердокаменные стены.
Мужества защитникам достало лишь для того, чтобы пускать стрелы с башен в казачьи разъезды. Когда потянулись в сторону Тирзена унылые шеренги битого ливонского воинства, ворота крепости затворились.
Городские старшины решили, что не след им ссориться с грозным царем московским. В силу германского оружия никто здесь больше не верил. Торговый народ, сведущий в финансах, знал наверняка: больше нет у Ордена ни злата, ни серебра. Посему явились убеленные сединами богатеи Тильзена в шатер Никиты Романовича с ключами от ворот и богатыми дарами. Просили не разорять город, не вводить полки.
— Воев я своих на стены расставлю, — сказал Серебряный, — а разорения чинить не станем, раз добром дело решилось.
Говоря, он кусал губы и теребил нагайку. Совсем не по сердцу было ему дружески толковать с купцами, только что совершившими в его глазах тягчайший грех — предавшими своих.
Отступающая орденская сила уныло обтекла Тирзен и потерялась на затянутых туманом дорогах, не дождавшись ни помощи раненым, ни крова для еще годных к бою.
Будь князь помоложе, наверняка велел бы сечь посланников и гнать вожжами до самых стен.
Но ранняя седина давно уже тронула виски воеводы, научился он смирять горячий нрав, памятуя о делах державных.
Войско расположилось под стенами, внутрь вошли три сотни стрельцов и обозный наряд. В застенках под городской ратушей нашли изможденных пленников — в основном, из разбитых Кестлером гарнизонов. На обращение со стороны тирзенских немцев они не жаловались, недобрым словом поминая лишь каких-то кнехтов из рыцарской свиты Фелькензама. Те повадились, хлебнув зелена вина, спускаться в застенки и смертным боем бить пленников.
Серебряный опросил спасенных и велел одному из купцов немецких намалевать на папире гербы рыцарей, чьи оруженосцы позволили себе такое душегубство.
