Берен на миг задумался, а потом сказал:
— Да… — и тверже: — Да.
— Он и был калекой, — пояснил Нэндил. — Все они страшно искалечены. Ты заметил: у него нет avanire. Обратная сторона: он не может «слышать». Только «говорить».
— И что?
Лицо барда слегка напряглось, и эхо внутренней боли донеслось до Берена.
— Они ведут свой род от искалеченных Мелькором эльфов. В их крови живет память о том, что они «слышали». И имели второе зрение. Они хотят «слышать» — но их искалеченные samar не улавливают слов. Только крик. Поэтому свою тоску по чужому голосу они утоляют мучительством. Только на пределе страданий живое и разумное существо становится им слышно. Они терзают других, потому что иначе терзаются сами.
— Это им не оправдание, — отрезал Берен.
— Да, — согласился Нэндил. — Но если мы уподобимся им хоть на миг — наша вина будет стократ тяжелее их вины.
— Ты хочешь сказать, что их нужно убивать хотя бы из милосердия?
— Это лучше, чем убивать из ненависти…
Он помолчал и добавил:
— По законам государя Финголфина, тот, кто заражен скверной и не желает исцеляться — повинен смерти.
— А вы еще удивляетесь, что иные люди боятся вас едва ли не больше, чем их, — проворчал Берен.
Вдвоем они взяли мертвеца за руки и за ноги, оттащили к оврагу и зашвырнули в темноту.
Потом вернулись к костру.
— Итак, в последний раз подумаем, — сказал Финрод, когда все сели в круг, кроме двух часовых (но слушали и они). — Никто не хочет оспорить моего решения?
— Не о чем говорить, — тряхнул головой Эллуин. — Как ни противно влезать в их шкуры — а лучшего способа пройти Тесниной я не придумал бы.
— И отпадают трудности с переправой. Мы просто перейдем по Ангродовым Гатям, — вставил Лауральдо.
— Что ж, — Финрод вынул из волос заколку и бросил ее на расстеленный у костра плащ. — Начинаем.
Эльфы и Берен не оставляли на себе ничего такого, что не могло быть захвачено в бою или снято с убитого. Орки-кочевники были меньше ростом, их обувь эльфам не подходила — пришлось измять, перепачкать и искалечить свои сапоги. С нижних рубашек (надевать орочьи все-таки было выше сил) срезали тесьму и вышивку. Штаны (трое орков были такими мелкими, что их штаны не подошли даже Айменелу) топтали ногами в пыли, и после надевали, отрезав тесьму и застежки. Какое-то время колебались: брать или не брать с собой эльфийский припас…
— У меня есть еще лембас, — сказал Нэндил. — Всего три штуки, но…
Он протянул эльфийские лепешки королю.
— Да, — сказал Финрод. — Там они нам не пригодятся.
Каждую из лепешек он разломил ровно пополам и еще пополам. Двенадцать четвертинок легли в протянутые ладони, но есть никто не торопился. Все повернулись к Западу, скрытому полночной тьмой.
— Пусть мужество не покинет нас, — тихо сказал Финрод. — И надежда наша исполнится.
— И мы узнаем прощение, — промолвил Лауральдо.
— И судьба обернется милостью, — добавил Нэндил.
— И мы снова встретимся с теми, кто нас ждет, — Кальмегил укрывал лембас ладонью так заботливо, словно кусочек хлеба был живым существом.
— И останемся верны, — опустил ресницы Менельдур.
— Даже когда… если все будет совсем плохо, — голос Айменела слегка дрогнул, как показалось Берену.
— Будем помнить наши песни, — прошептал Вилварин.
— И наши клятвы, — сурово сказал Лоссар.
— И будем тверды на своем пути — во имя всего, что нам дорого, — вскинул голову Эллуин.
— И сохраним в сердце любовь, — в свете костра волосы Аэглоса отливали алым.
— И постигнем самую последнюю из истин, — выдохнул в темноту Эдрахил.
— И она сделает нас свободными, — закончил Берен.
У лембас был вкус земляники с молоком и медом…
Закончив переодевание, Финрод, нелепый в куртке и плаще орочьего вожака, распустил волосы, зачерпнул немного черного жира и провел рукой по голове, превращая свои волосы, красота которых дала ему имя, в нечто, приличествующее орку: черные, грязные лохмы-сосульки, заплетенные тремя неопрятными косами… Берен тихо ахнул: такое поругание красоты было трудно оправдать даже словами «так надо». То же проделали над собой другие, кому это требовалось: Лауральдо, Аэглос, Айменел, Вилварин, Кальмегил и Менельдур…
Лоссар ничего не сделал с волосами — они и так были как смоль; но он вычернил себе лицо, шею, грудь и руки соком ореха. Его примеру последовали Финрод, Вилварин и Лауральдо.
И все же — эльфы не походили на орков. Они походили на эльфов — хоть и грязных, одетых в вонючее отрепье, с кое-как искромсанными волосами — но все-таки эльфов.
Свои вещи, украшения, оружие они сложили в яме, вырытой под корнями вяза.
— В круг, — велел Финрод.
Еще не понимая толком, в чем дело, Берен встал в круг между Нэндилом и Эллуином. Они положили руки ему на плечи, он — на плечи им. Его пальцы встретились с пальцами стоявших дальше — Кальмегила и Аэглоса. Сплетенные руки образовали плотное кольцо, соединив двенадцать воедино…
И тогда Финрод бросил что-то в огонь, присоединился к кругу и запел.
Он пел на человеческом языке, как тогда, над чашей — но эта песнь была быстрой, дикой, и Берен не запомнил из нее почти ни слова — только резкий, скорый ритм, который они выбивали ногами в пыли, кружа над костром страшный хоровод. Из костра пахло паленым волосом — и чем-то сладким, источающим едкий белесый дым. В кольцах этого дыма лица друзей дрожали и изменялись — а может, у Берена просто слезилось в глазах? Глотку резало, голос сделался низким и хриплым. Плечи налились неведомой прежде тяжестью — его словно пригнуло к земле, и одновременно он ощущал силу; силу и восторг. По жилам мчался ледяной огонь, мышцы напряглись так, что казалось — вот-вот треснут кости. Пальцы, лежащие на его плечах, затвердели и впились в его плоть, и он сам сжал чьи-то плечи до хруста в суставах кисти. Причинял ли боль он, причиняли боль ему — было все равно. Жирная, желтая луна текла сквозь голые ветки и хохотала над танцующими. Хохот… Резкий, страшный хохот примешался к песне — еще, еще… Берен вдруг понял, что хохочет, улюлюкает и воет сам, запрокинув лицо к луне, как… как…
Как орк!
Финрод крикнул, костер вспыхнул и погас — и Берен сумел наконец расцепить руки. Ноги не удержали его — он упал на колени. Рядом, точно так же тяжело, опустился на бревно Эллуин. Кто-то в темноте глухо стонал, словно его тошнило — Берен узнал голос Айменела.
Горсть свежего хвороста в угли — и языки пламени осветили орочью морду. Раскосые глаза горели недобрым огнем из-под нависших бровей, зубы скалились в усмешке, вывороченные ноздри раздувались… Но что-то в очертаниях лица оставалось прежним, что-то позволило Берену узнать…
