— Да. И если ты испортишь дело, наказание — тоже твое.
Тхуринэйтель кивнула — и выскользнула из комнаты. Легкие ножки не издавали ни звука — только ткань шелестела на ходу.
* * *
Берен пил уже три дня. Вина с едой доставляли вдоволь — не для того, чтобы нализаться в стельку, как ему хотелось бы, но вполне достаточно для легкого звона в голове. И уже не так мучительно было сознание собственной низости.
В надзиратели ему назначили эту эльфийскую женщину, Тхуринэйтель. Что-то с ней было не так, Берен никак не мог понять что… Он не спрашивал — боялся — что с ней сделали, чтобы она служила Морготу. Она была верна Саурону, иначе ей не быть надзирателем — но беоринг не мог прекратить смотреть на нее как на товарища по несчастью. И не мог при этом смотреть на нее только так…
Она сказала, что в глазах всех непосвященных они должны быть любовниками. Только так можно было оправдать их постоянное пребывание вместе. И было видно, что она и в самом деле не прочь. Берен знал, что, угрожая жизни того, кто тебе дороже всех — или почти всех — можно сломать любого. Тем паче женщину, хоть бы и эльфийскую. Но чем, какими чарами можно сделать эльфийскую женщину похотливой?
А своего желания она не скрывала. С первого же дня, когда, проспавшись, он обнаружил себя раздетым в постели, а ее — рядом, на неразобранной половине кровати, в темно-красном платье из тонкой ткани, в серьгах и запястьях. Он не решался вылезти из-под одеяла, потому что одежда его была на лавке, далеко, а она, посмеявшись над его смущением, напомнила, что уже видела его в бане, и ничего удивительного он ей не покажет, хотя и красив, и хорошо сложен, и нравится ей — она сама не знает, почему.
Самым скверным во всем этом было то, что он к ней чувствовал то же самое. Даже если бы она не призывала — его все равно влекли бы линии ее стройных бедер под узким платьем, маленькие тонкие ладони и ямка между ключиц, открытая вырезом воротника.
Он решил, что будет бороться с этим. Нужно сохранить верность хоть кому-то. Хоть в чем-то…
Вместе с ней, с позволения Саурона он проверил, как содержат эльфов, заточенных в башне. Саурон сдержал свое обещание: эльфы не подвергались ни унизительному обращению, ни лишениям. Их комнаты были тесными, но светлыми, окна — в глухих решетках, но узников не держали в оковах, каждому дали теплую постель и хорошую одежду. Их не пытали и не морили голодом, еду доставляли с солдатской кухни — грубую и однообразную, но сытную. Берен не знал, изменится ли это положение, когда он уедет. Надеялся, что до какого-то времени — нет.
Но, несмотря на отсутствие лишений (кроме свободы), эльфы были… даже не печальны… Берен не знал, как это назвать. Если бы кто-то из людей проводил время как они — часами, сутками, сидя на коленях или скрестив ноги, с закрытыми глазами или направив взгляд куда-то в неведомое — Берен решил бы, что такой человек сошел с ума или желает уморить себя, полностью истребив свою волю к жизни. Но Саурон успокоил его, сказав, что такое сосредоточение для эльфов — обычное дело. Многие из них способны даже отказаться от пищи и воды на целые недели, замедлив дыхание и сердцебиение настолько, что казалось — перед тобой мраморная статуя или мертвец. Мыслями они в это время странствуют в прошлом.
— Ты можешь войти. Попробовать поговорить, если хочешь.
Берен вошел в камеру к Финроду. Заключенный не шелохнулся, когда дверь открылась. Не сказал ни слова, и даже ресницы не дрогнули, когда Берен сел с ним рядом на постель.
Человек коснулся его руки — нет, эльф не замедлял хода своей крови, рука его была теплой. Но от всего мира он отрешился.
Он не знал, о чем говорить. Беседу подслушивали, поэтому ничего по-настоящему важного говорить было нельзя. У Берена было такое чувство, что по-настоящему важных вещей он и не знает. Темная, давящая воля Саурона, мгновенно проникала в разум, стоило только на миг ослабить сопротивление — и Берен боялся говорить с Финродом мыслями. Постоянно пребывая в средоточии сауроновой воли, горец впервые в жизни пожалел орков.
— Вы остаетесь в заложниках, — сказал он.
Эльф не ответил.
— Пройдет год и день — и вас отпустят. Я не знаю, можно ли верить в этом Саурону. Но мне больше ничего не остается, кроме как поверить ему.
Ни слова.
Берен изнывал от отчаяния. Если бы Финрод обозвал его предателем, плюнул в лицо, съездил по уху — ему стало бы легче. Наверное.
— Ты знаешь, почему я согласился. Это ради вас, — беспомощно проговорил он.
Эльф не двинулся, даже дыхание его не участилось.
Тхуринэйтель разбудила его ночью — сказала, что он стонал и метался во сне.
С этого дня вернулись ночные кошмары. Эльфийка готовила сонное зелье, заставляла пить. Иногда помогало, иногда нет.
…На этот раз еду не принесли в комнату. Пришла Тхуринэйтель.
— Повелитель зовет к обеду, — сказала она. — Он желает кое-кого тебе представить…
* * *
— Я познакомлю тебя кое-с кем, — сказал Гортхауэр. — Предупреждаю, это будет испытанием… для вас обоих.
— Почему? — спросил Илльо. — Кто он?
— Он — человек… Из народа Беора… — Гортхауэр явно не хотел говорить больше. — Он много пострадал в ходе этой войны… Для него она длилась очень долго. Он ненавидит нас.
Ортхэннер поднял голову, и взгляд его — открытый, даже распахнутый — обдал Илльо словно порывом свежего ветра. Гортхауэр действительно хотел спасти эту душу. Действительно нуждался в помощи.
Илльо в сердце своем поклялся, что поможет ему. Кем бы ни был этот человек, хоть головорезом из шайки Барахира.
— Идем, — сказал Ортхэннер.
По дороге в обеденную залу он продолжал говорить.
— Он был захвачен недавно, и мне пришлось… обойтись с ним жестко. Ты сам понимаешь, как он теперь относится ко мне. Поэтому — я не могу. Кроме тебя, мне положиться не на кого… Эрвег слишком горяч, Солль — еще мальчик, Этиль… У нее лучше получается убеждать примером, чем словами… А главное…
Илльо внутренне напрягся.
— Он ведь из эдайн, — продолжал Гортхауэр. — У него своего рода слабость к эльфам…
Илльо кивнул.
…В деревне поначалу было трудно: невежды болтали о «проклятой», «порченой» крови. Мальчишки собирались всемером на одного и били. Пришлось потрудиться, чтобы заставить принимать себя всерьез, уважать и со временем — даже любить. Он мог бы даже наследовать отцу, хотя поначалу всем казалось, что об этом не должно быть и речи. Умри отец вскоре после матери — младенца Илльо зарезали бы в первый же день. Но уже в десять лет он верховодил всеми мальчишками деревни. Он мог бы наследовать отцу, сделаться вождем Белых Лис — но он отказался в пользу сводного брата, ибо желал большего.
В Аст-Ахэ Учитель принял Илльо по особой просьбе отца, не в четырнадцать лет, как обычно, а в десять. Твердыня была совсем иной. Там никто не попрекал эльфийской кровью, ее признаки вызывали скорее доброжелательное любопытство, даже некоторый интерес у девушек. И у юношей. Илльо долго не мог понять природу этого любопытства — эльфы созревают поздно. А впрочем, это было неважно: вступая в Орден, Илльо дал обет безбрачия.
