Финрод коротко, прерывисто застонал. Нет, понял Берен, — засмеялся.
— Или ты полагаешь, что эти сведения настолько ценны, что я оставлю тебя в живых — чтобы и дальше добиваться этих сведений пытками? Думаешь, что ты, эльф, сумеешь перенести все и выжить? Нет, Финрод, этого шанса я тебе не дам. Нарготронд мне интересен — но ты не первый и не последний пленник из Нарготронда. Рано или поздно кто-то сломается. О дортонионском мятеже мне уже все известно. Я хотел бы знать тайну осанвэ, но меня устроит и ее гибель вместе с тобой. Она не так уж и нужна мне — просто я любопытен
Самый лучший способ обмануть обманщика, — вспомнил Берен — сказать ему правду.
— Саурон, — позвал он. — Я один все это придумал. Ты напрасно их терзаешь, оборотень, они здесь ни при чем.
— Я тебе не верю, — Саурон даже не обернулся.
— Какие же вы все-таки забавные, — нарушил молчание Нэндил. — Вы все время твердите о превосходстве людей над нами — и не верите в то, что именно человек оказался способен вас обыграть
Удар! — Нэндил, выворачиваясь наизнанку в жутком кашле, повис на цепях.
Берен увидел его лицо — зрение наконец-то прояснилось — и скрипнул зубами: вместо глаз у барда были две раны.
— Если Берен действительно что-то знает, пусть говорит, — Саурон подошел к лестнице и поставил ногу на ступень. Орки-факельщики сгрудились за его спиной, так что теперь майя возвышался над всеми — и пленными, и охранниками — величественным черным изваянием, очерченным сполохами пламени.
— Отпусти всех эльфов — и я скажу тебе. Обещаю, — Берен смотрел туда, где прятались под навесом глубоких глазниц невыносимо-голубые глаза Саурона.
— Говори сейчас, — велел майя. — Я не торгуюсь.
— Я торгуюсь, — оскалился Берен. — Ты слышишь? Моя цена — их свобода. Или убей их сейчас, на месте, быстро и легко.
— Ты лжешь, — спокойно сказал Саурон — и поднялся по лестнице до двери. — Я не думаю, чтобы тебе была известна тайна осанвэ. Но если все-таки известна — начинай говорить тогда, когда сочтешь нужным. Я услышу.
— Ублюдок козы и собаки, — плюнул Берен ему вслед. Саурон, не оглядываясь, вышел. Факела исчезли за дверью, все поглотила тьма.
Обостренное заклинанием зрение Берена скоро проникло через ее пелену. Он увидел мертвых, он увидел живых — и в горле забились рыдания. Чтобы выгнать их, он большими вдохами глотал холодный спертый воздух.
Аэглос. Лоссар. Менельдур. Эдрахил. Кальмегил.
Они умерли страшно.
Они умерли напрасно.
И живые, и мертвые были отмечены следами истязаний, и нельзя было сказать, кому пришлось хуже. Наверное, Лауральдо, который был жив, но без сознания. Берен понимал, что если сейчас забиться в цепях и завыть, то ничего не изменится. Но биться и выть хотелось чем дальше, тем больше. Безумствовать, кричать, браниться и колотить головой о стену — что угодно, только не это зябкое, молчаливое ожидание…
— Берен, — тихо окликнул его Айменел. — Скажи мне, что с Руско?
— Руско убит, Тинвель… Он помнил о тебе.
— Я знаю, — голос Айменела был ровным, но по лицу покатились слезы.
На его глазах чудовище растерзало его отца. И через какое-то время — придет за ним. А он по эльфийским меркам даже не считается взрослым. Он еще не принял длинный меч, носил экет… Последний оруженосец Финрода Фелагунда — в ожидании гибели он думал не о себе.
— Эльдар, — сказал Берен, обведя взглядом живых — истерзанных, остриженных, как рабы, погребенных заживо в вонючей яме, назначенных в корм чудовищу. — Утешьтесь: Саурон получит свое. Хитлум отбился, а Дортонион свободен.
— Это хорошая весть, — сказал Вилварин.
— Не для тебя, — раскатилось где-то под сводами. — Берен, это совсем не то, что мне хотелось услышать. А пустой болтовни я не люблю.
Изостренный до предела слух Берена уловил шевеление в глубине норы. Пахнуло смрадом (хотя Берен уже решил, что сильнее, чем в этой яме, смердеть не может). Берен не мог ни закрыть, ни отвести глаз. Он слышал тихие, неразличимые обычным слухом, шаги мягких лап, почти неуловимый скрежет когтей по камню… В проеме логова смутно засветились два мертвенно-зеленых огонька. Берен подобрался весь, прижавшись спиной к стене.
Послышалась возня — гаурица протаскивала свою тушу через лаз. Когда она выпрямилась, фонари ее глаз оказались на уровне груди человека. Волчица подошла к нему неторопливо, обнюхала, ткнувшись холодным носом в бедро и в живот — он не закричал только потому что от страха свело горло. Тварь поводила башкой из стороны в сторону, потом потянулась и зевнула, обнажив кроме торчащих из пасти клыков — в палец длиной каждый — все прочие зубы, самые маленькие из которых были с фалангу пальца взрослого мужчины.
Все эльфы подняли головы, встали, постарались выпрямиться — кроме Лауральдо. Никто не знал, чья смерть выбралась из вонючего логова. Айменела била дрожь, но он держался.
Финрод, все это время сидевший неподвижно, тоже подтянулся на цепях и встал. Берен, прикованный напротив, отвернулся, чтобы не смотреть ему в лицо. Это было легко — взгляд неодолимо притягивала волчица. Вот она делает круг по подземелью — грязь чавкает под ногами… Вот она останавливается, выбрав жертву. Вот — обнюхивает перед тем, как броситься…
— Прощайте, друзья, — сказал Вилварин. И тварь прыгнула.
* * *
Драуглин никогда не давали столько мяса.
Она была уже старая, и больше не могла рожать. Но Повелители не стали убивать ее, как других — а отправили сюда, в яму. Повелители поступили с ней плохо, но, наверное, она это чем-то заслужила — ведь Повелители не могут быть неправы… В яме было темно и все время воняло, а мясо давали редко. Драуглин была постоянно голодна и порой, выбираясь сюда, в пустой колодец, громко выла, жалуясь на свою злосчастную судьбу. Лучше бы Повелители убили ее, чем доживать свои дни здесь.
Слишком долго выть было нельзя — Повелители могли прийти и наказать ее. А еще ее могли наказать, если она с голоду разрывала какого-нибудь неосторожного орка. У Повелителей была Боль. Поначалу, когда она была еще щенком, ей часто делали Больно — пока она не поняла, как отличить мясо от Повелителей. Мясо и Повелители были очень похожи, но Повелители носили черные шкуры, и в руках у них была Боль, а мясо было раздетым и привязанным. Но на этот раз мяса было много. Не такого, какое она особенно любила — это быстро портилось, делалось совсем-совсем сухим и невкусным. Его можно было есть только пока оно живое. Но все равно — его было много. Никогда прежде не было столько. Наверное, она чем-то заслужила. Наверное, были хорошие щенки. А может, мяса стало слишком много и его нужно давать, пока оно не испортилось? Неважно. Мясо. Много. Ей одной.
Повелители любили ее, когда она была молодой. Не заставляли бегать на Задания, не обучали при помощи Боли — только кормили вдоволь, позволяли играть и приводили самцов. Дважды Драуглин сводили с ее собственными сыновьями. Последним плодом такой случки был Кархарот — самый красивый, самый лучший И он же истощил ее. Он был такой большой этот Кархарот, она думала, что ее бедра лопнут, когда рожала его. Она долго не могла ходить после этого, но ее не убили, а кинули сюда, в яму. Свежий сквозняк, шум и новый запах разбудили ее. Она сначала не решалась показываться — Вожак Повелителей был там, и он мог прогнать ее. Но новый запах ее тревожил. Так пахло мясо, которое она очень любила. Которое, даже будучи мертвым, не портилось, а становилось еще лучше на вкус. Этот запах разжигал ее любопытство, и когда Вожак Повелителей ушел, она решилась выбраться из норы и полакомиться.
