Она своими глазами видела, как готовили к погребению тела эльфов. То, что оставалось от них. Своими ушами слышала захлебывающиеся оправдания пленного Сэльо — и ничуточки не пожалела о нем, когда один из эльфов взмахнул своим мечом… Кормить волков людьми… нет, это не могло быть сделано по приказу Гортхауэра, ведь Учитель сказал, что Гортхауэр — это его Руки, его Голос… А Учитель — самый добрый на свете, принявший на себя всю боль этого мира… Нет, нет, Сэльо врал… Но тогда получается, что Гортхауэр глуп, что за его спиной орки и волчий мастер делали что хотели… Одно из двух — Гортхауэр, первый и любимый Ученик — дурак или подлец. Но как Учитель мог не распознать дурака или подлеца? Он безмерно доверчив, он может быть обманут — обманул же его негодяй Курумо… Однако если Учителя эта ошибка ничему не научила — получается, что он тоже…
От всех этих мыслей голова прост разламывалась и разрывалось сердце. А главное — ей не с кем было поделиться. Не с эльфами же. И не с Нимросом. Если бы жив был Руско, она могла бы ему рассказать… Он, может, и не посоветовал бы ничего путного, и утешить бы не смог, но не стал бы ни презирать, ни смеяться.
Утром она спустилась к реке, вроде бы за водой, к присмотренной загодя быстрине. Там был обрыв, над которым нависала ива, и сразу под ней начиналась глубина. Даэйрет не умела плавать, а Сирион — река быстрая, и она в мгновение окажется отнесенной от берега со свисающими над водой ветвями. Решимости нужно ровно столько, чтобы разжать пальцы, сжимающие ветку… Ну! Еще чуть-чуть! Немножко!!!
Она отшатнулась от бегущей внизу воды и упала на колени, выворачиваясь наизнанку в приступе рвоты. Вчера было то же самое. Вчера ее тошнило с самого утра. Просто ужас какой-то. Умирать, чувствуя вкус собственной желчи… Нет, это мерзко. Это совсем не похоже на те описания героической и мученической смерти, которые были в ходу в Аст-Ахэ. Герой может страдать от боли — но не от поноса…
— Похоже, что ты не справишься, — услышала она голос над собой. — Я наберу воды.
У эльфа, который это сказал, было истощенное, заострившееся лицо и темные, коротко стриженые волосы. Даэйрет чувствовала себя слишком плохо, чтобы спорить с ним из-за ведра.
Эльф склонился над водой, почти повис на ветке, ловко зачерпнул ведром из потока.
— Ты выбрала хорошее место, adaneth, — улыбнулся он. — Здесь, на глубокой быстрине — чистая вода. Попей и сполосни рот.
И опять было глупо спорить, а главное — ей и в самом деле требовалось сполоснуть рот.
Вдвоем они поднялись в лагерь.
Освобожденные узники встали лагерем отдельно, не с эльфами и не с людьми. Они все были ранены, даже те, кто с виду казались почти здоровыми, как этот нолдо. Каждый носил в себе воспоминание о пережитом ужасе, и, наверное, легче всех приходилось тем двоим Береновым стрелкам, которые еще не оправились от своих ран и за которыми ухаживали почти все, по очереди. Их тела исцелятся, и на этом все самое плохое для них закончится.
Эльф перелил воду из кожаного ведра в котел. Нужно было делать обычные утренние дела. Варить кашу с солониной и травками… Даэйрет знала, что от запаха этой каши ее вытошнит еще раз, как вчера. Почему, ведь каша далеко не плоха?
«Я чем-то отравилась», — подумала она.
Забавная и странная мысль вдруг осенила ее: она окружена эльфами уже несколько дней, а не чувствует того, что ожидала. Удушливая, мертвящая алмазная пыль Валинора, холодные, неизменные формы, застывшие в своем совершенстве — это все оказалось… не про них. Нолдо, севший напротив, чем-то походил на Илльо. Точнее, если бы Илльо провел год в заточении, не видя солнечного света, голодая, подвергаясь унижениям и мукам, и остался бы у него после всего этого шрам, идущий через лоб и левую щеку — они были бы похожи.
Этого нолдо звали Айренаром, и освобожденные узники, не сговариваясь, признали его своим вожаком — как Элвитиля признали нолдор с рудников. Впрочем, он старшим над собой считал Берена и очень много беседовал с Лютиэн. Из пойманных обрывков ночного разговора этих троих не спавшая в палатке Даэйрет и узнала его историю.
Его захватили в плен здесь же, когда Саурон штурмовал Минас-Тирит. На башни серебристой крепости Финрода Гортхауэр обрушил Силу. Она не могла понять, что это такое — эльф говорил на синдарине слишком быстро, и произношение было не то, к какому она привыкла. То, что она поняла — черная волна с многими лицами, которые одновременно шли и стояли, с глазами и когтями, разрывающими тело и душу: когда она накатилась, все, кто был на стенах и еще мог стоять — упали, потом в бой пошли орки и он сумел подняться, и даже подобрать меч, хотя был очень слаб. Ородрета понесли на руках по пылающему мосту — это было последнее, что он видел… Он не осуждал тех, кто бежал без него — всех вынести было невозможно; те, кто еще стоял на ногах — прорубились к плавучему мосту и, наверное, обрезали канаты… их не догнали, во всяком случае.
Потом Айренар попал в руки рыцарям Аст-Ахэ… И Гортхауэр, узнав в нем волшебника — так, во всяком случае, поняла Даэйрет, — начал добиваться… чего? И как? Этого она тоже не поняла. И не хотела. Ясно ей было лишь одно: десять лет он не видел солнечного света. Когда замок начал рушиться и крышу их камеры сорвало — он потерял сознание от радости. «Если бы я умер в тот миг — я бы умер счастливым», — так он сказал.
Даэйрет в палатке кусала губы и пальцы и жаждала лишь одного: НЕ ПОВЕРИТЬ. О, теперь она понимала, что чувствовал Берен, слушая Этиль. Как бы она хотела набраться его смелости, выскочить из палатки и закричать: неправда, все — неправда! Но нет — не только в смелости было дело… Берен верил себе, вот почему он был так смел. Ну, пусть бы этот эльф хоть раз сказал что-нибудь такое, что она могла бы радостно назвать ложью и на этом основании опровергнуть все. Но ведь нет. Она сама там была, она видела, как их выносили из развалин — полунагих, в каких-то обрывках ветхого тряпья, исхудавших и израненных. Они плакали и жмурились от невыносимого солнца — а ведь был закат! А на следующий день они снова плакали, провожая гроб Финрода. Они пришли на Остров все — даже те, кто еле ходил. Эльфы Артанора пели на кургане — а эти не могли даже петь…
И все же Даэйрет не могла пожалеть этих эльфов. Что-то в них противилось жалости. Даже сейчас, еле-еле тянущие ноги, одетые с чужого плеча, они были полны достоинства — настолько, что порой казались такими же гордыми и высокомерными, как и их сородичи из войска, в ярких одеждах и сверкающих доспехах. Она не выдержала, когда увидела, как уходят рыцари Аст-Ахэ, подбежала к тем, кто был еще жив, трясла их и била по щекам с воплями: «Почему вы умираете, трусы? Как вы смеете умирать? Посмотрите на эльфов!» Люди Хурина оттащили ее, привели в лагерь бывших узников и посоветовали Нимросу забить ее в колодки. Нимрос (Берен в это время был на острове, как обычно) очень серьезно пообещал, что так и сделает, если она еще раз покинет стан.
А ночью к ней пришел эльф — не из пленных, нет, настоящий эльфийский колдун, глаза которого были полны синего огня — и спрашивал, спрашивал, спрашивал… Пока она не расплакалась — а он поил ее водой и спрашивал дальше. Она не помнила, чем закончился этот кошмар — наверное, она потеряла сознание, и он оставил ее в покое. Нет, помнила еще, как чья-то теплая рука погладила ее по голове.
