— Поймать их, когда выскочат, — объяснил он, и ее глаза снова сошлись в презрительные щелочки.
— Ты обезумел!
— О, боги! Если бы каждое слово о моем безумии превращалось в золотую песчинку, я был бы богаче гномьего короля. Я пришел просить тебя о помощи, а не слушать, что ты обо мне думаешь. Ты всю зиму мне рассказывала, кто я такой есть, верно?
— Берен… — что это у нее на глазах? Слезы? — Но… какой помощи тебе от меня нужно?
— Помоги мне собраться в дорогу. Два крепких меха с водой, шесть линтаров каждый. Двенадцать фунтов пищи — сушеные орехи и плоды; вяленое мясо. Потом, помнится, у тебя был плащик, который сняли с убитого рыцаря Аст-Ахэ. Он мне понадобится.
— Ты собрался пешком через Анфауглит?
— Да, и ты единственный на сорок лиг кругом человек, который не станет меня отговаривать, а позволит подохнуть спокойно. Я прав?
— Берен, ты не пройдешь! Ты не знаешь, что такое Анфауглит об эту пору! Восемьдесят лиг черного песка и пепла, и ни единая тучка за все лето не проходит над всем этим! Это не Эред Горгор и даже не Нан-Дургортэб! Зимой, весной ее еще можно пересечь — но не летом!
— И стало быть, летом сторожевых разъездов там нет?
Даэйрет упала лицом на руки, на стол, несколько раз ударив по столешнице кулачком:
— Почему вы все так стремитесь к смерти? Почему стоит мне кого-то… узнать… как он умирает?
— Только не говори, что жалеешь меня.
— Я? Тебя? — она поднялась. — Ни за что! Просто… ты… последний, кто меня знал… Кто знает, что с нами всеми было… Больше ведь никого не осталось…
Берен понял, о чем она говорит. Так или иначе — но лишь они двое остались в живых из тех, кто зимовал в этом году в Каргонде. Кто знал Саурона как хозяина…
— Ты поможешь мне или будешь хлюпать носом? — спросил он.
— Помогу, — Даэйрет встала. — Постараюсь уладить все завтра, а сейчас, мой дорогой деверь — ложись спать.
— Что ты скажешь Брегору? — спросил он, остановившись в дверях.
— Ты ведь старший брат моего мужа, так? Я должна подчиняться…
* * *
Холмы здесь были черны и обнажены до каменных своих костей с одной стороны, а с другой — поросли густо низкой колючкой. Берен въехал на вершину самого высокого, расседлал коня, повесил ему на шею сумку с овсом. Вьюки глухо хлюпнули о землю — половина веса приходилась на два меха воды.
Последний рубеж.
Он положил седло на землю, сел. Сбросил куртку и диргол, расшнуровал ворот рубашки — Анфауглит дышала огнем. От подножия холма на север все было черно. Виднокрай плавился в сизом мареве, дрожали, сливаясь, небо и земля. Анфауглит. Берен помнил эту равнину иной — зеленая трава в пояс, а то и выше — когда он скакал верхом, соцветия стегали его сапоги, разлетаясь пыльцой. С севера катились тучи, прорезанные жилами синих молний и травы шли волнами, пригибаясь под тяжелым дождем — это было не страшно, после дождя они еще гуще вставали в рост. Ард-Гален, Зеленая Равнина.
Анфауглит. Корка спекшегося шлака, серый песок, больше похожий на пепел — таковы дела твои на этой земле, Моргот. Сколько бы ты ни трепал о своей любви к Арде — я вижу разницу, и волшебное зрение мне для этого не нужно.
Анфауглит… Считается, что сейчас, летом, в самое пекло, пересечь ее нельзя. Единственный путь — Кири'энн, как они говорят, «Дорога Колодцев» — или Менаксэ, дорога скелетов, как говорят в Хитлуме. Она охраняется. В остальных местах Анфауглит непроходима. Моргот надежно отгородился раскаленной черной плоскостью от эльфийских королевств — армия не выдержит такого перехода. Упорный и выносливый одиночка — выдержит. Восемьдесят лиг, двенадцать дней пешего пути — пешего, потому что конь не потянет… Дойти-то я дойду, хватит силы и злости. Что я буду делать там? Как я вернусь? Понятия не имею.
Следовало избавиться от княжеского платья. Берен быстро разделся до пояса, натянул рубашку, взятую в Даллане, затянул пояс, на рубашку, на грудь — внутрь, так, чтобы никто не увидел — пристегнул серебряный цветок нифредила. Надел чужую куртку, перебросил через плечо свернутый плащ. Какое-то время, сняв с пальца кольцо Фелагунда, думал, что же делать с ним — и надел снова. Завернул свои вещи в диргол, увязал в узел.
Солнце перевалило через зенит и пошло к закату. Теперь можно было идти — но Берен медлил. Внезапно важными стали всякие мелочи: что подумают, когда найдут его коня, сбрую и одежду? Если решат, что он умер — не начнется ли смута? Не обвинят ли в этом феанорингов? Дойдет ли это до Лютиэн?
Какая разница. Пропасть не одолеть в два прыжка.
Берен снова сел на седло, лицом к северу. Черно-бурая равнина пошла золотыми отблесками. Небо из раскаленно-белого стало синим, и волновалось, и колыхалось как вода. Ветер дул в спину — сильный и ровный, поддувало безумного горна Анфауглит. Берен вынул из ножен меч, вонзил его в землю перед собой. Блеснула на солнце восьмилучевая звезда, вделанная в пересечение рукояти и гарды.
— Варда Элберет, — шепотом обратился он к звезде. — Я знаю, тебе ведома любовь. Когда Владыка Манвэ рядом с тобой, ты слышишь все, что происходит в Арде. Значит, слышишь и меня. Я — на границе Анфауглит, и собираюсь пересечь пустыню. Иду в Ангбанд, в самое логово Моргота, и мне страшно. Ты знаешь, я часто видел смерть на вершок от себя. Но только однажды шел прямо к ней, без надежды. Я знаю, каково это. Правда, это ничего не меняет, я все равно пойду. Сумел Финарато — сумею и я. Он не думал, что спасется, но шел, потому что верил в меня и в тебя, Элберет. Он стоял у меня за спиной — и я чувствовал себя сильным. Теперь я с судьбой один на один, и я слаб. Я так и не узнал, чего он хотел. Думал, что знаю, и ошибался. Теперь опять думаю, что знаю — а вдруг снова ошибаюсь? Пошли мне знак, если я делаю то, чего он хотел. Я не отступлю, клянусь, даже без знака. Я знаю, что меня ждет смерть, еще никто из людей ее не миновал, и дважды никто не умирал. Но знать, Элберет, хотя бы перед смертью — знать, что я не нарушил, а исполнил волю государя! Прошу тебя. Это важно.
Он взял меч, и, перед тем, как вложить его в ножны, прижался к звезде лбом. Этот меч знал свет Благословенного Края. Может быть, Варда видела эту звезду, даже держала меч в руках. Может быть — и скорее всего — его видел и Мелькор. Узнает ли? Впрочем, Берен отчего-то не сомневался: когда они с Морготом сойдутся лицом к лицу, это будет уже неважно. Он засунул меч в ножны, а ножны привязал на спину — походным порядком. Оседлал коня, приторочил к седлу торбу с овсом и вьюк со своей одеждой, перебросил через плечо ремень котомки. Мехи с водой — длинные, наподобие колбасы — повесил на оба плеча и свел коня в поводу вниз, к подножию холма.
— Иди, лошадка, — сказал он, хлопнув серого по плечу. — Ты там не сдюжишь. Достанься хорошему человеку.
Конь тихо ржанул, сделал шаг к нему.
— Топай. Нечего тебе там делать. Там и мне делать нечего, но я должен, а ты — нет, так что давай.
