— А ну как это правда? — спросил Гили.
— Правда часто бывает такова, что в нее трудно поверить. Вот если бы зимой ты услышал, что будешь в свите эльфийского короля — поверил бы?
— Не-а, — мотнул головой Гили. — Но так же не всегда бывает, что в правду трудно поверить. Ежели мне кто сказал бы, что я надену шлем и кольчугу — это одно. А вот сказали бы, что на мне будут штаны и рубашка — так отчего б я не поверил?
— То есть, ты веришь в обычные вещи, — уточнил Айменел. — Но, кроме них, случаются и вещи необычные. И уж создание мира никак не может быть обычной вещью — не каждый день это происходит. Если бы миры создавались каждый день и мы видели, как это бывает, мы бы могли более уверенно рассуждать, что в этом случае обычно, а что — нет. Но мир был создан единожды и нам приходится довольствоваться одним примером.
Гили слушал собеседника со смесью восхищения и удивления. То Айменел был мальчишка мальчишкой, то рассуждал о таких вещах, которые понятны разве что старикам. Но в его устах и эти вещи становились понятными. В конце концов, о чем говорить, если делать особенно нечего: дорога тянется и тянется, знай себе придерживай одной рукой повод, а другой — хозяйское копье.
— Так это когда было-то, — сказал он. — Какой мир есть, такой уж он есть, чего мы поделать-то можем?
— Так ведь это и есть самый главный вопрос: что мы можем делать и что мы должны делать! — возразил Айменел. — Если мир был задуман неизменным — мы ничего в нем делать не должны. Право же, мне сложно представить, как это может быть…
— А мне — так запросто! В другой раз хочется ничего не делать, а так просто поваляться — ан нет, все время нужно что-то делать…
— Но почему же ты искал себе занятия каждый раз, когда получал отдых? — спросил эльф. — Почему ты лазил со мной на черешню или вязал свирель из тростника, или резал личину на рукояти ножа?
— Так… со скуки…
— Видишь… Твоя природа просит действия, и моя тоже — так значит ли это, что мы были созданы для неизменного мира, в котором всякие действия излишни?
Гили пожал плечами. В его прежней жизни работали не для того, чтобы изменять мир, а для того, чтобы не умереть с голоду. О чем он не замедлил сказать Айменелу. Но тот находил возражения еще ловчее, чем парировал удары скаты.
— Но если бы были задуманы для неизменного мира, нам не приходилось бы добывать себе пищу ценой изменений.
— Ну… — Гили не нашелся, что ответить. — Это я так сказал, чтобы ты понял…
— Что?
— Ну, что лишнее это — почему да зачем… Вот, отец мой пахал, сеял, были у него овцы, свиньи и гуси… И все это он делал, и ни об чем таком не задумывался. Каким мир был, каким он должен быть, чего мы должны делать — да что за разница? Живем и живем.
— Скажи, как твой отец пахал землю? — вдруг спросил Айменел. — Он подрезал лес на делянке, ждал год, пока высохнут деревья, поджигал их — а потом на этой расчистке сеял зерно?
— Да ты что! Так разве что орки сейчас делают, да еще захватники, этим хоть трава не расти — лишь бы гномам сбыть побольше зерна. У нас был кусок земли под озимь, кусок под ярь и кусок под пар. Если подсекать и жечь — в три года земля истощится, и ничего там уже не будет.
— Зато в первый год, по золе, можно собрать урожай сам-сто, — сказал Айменел. — А на четвертый год уйти в другое место. А трехполье, хоть и может кормить семью из века в век, никогда не даст такого урожая. Зачем думать о будущем, если можно жить сегодняшним днем? Как ты сказал — что за разница, живем и живем?
Гили нахмурился — главным образом от досады на себя. Айменел говорил вещи простые и очевидные, но ему эти простые вещи в голову прежде не приходили. Получалось, он вроде совсем тупой. И в самом деле — как-то само собой разумеется, что нельзя, если все время живешь на одном месте, а не кочуешь без возврата, гадить кругом, как будто орк какой. Но как-то сообразовывать это нехитрое правило с творением мира никто не пытался.
— Ну так и что? — спросил он. — К чему ведешь-то?
— Получается, непохоже, что людей и эльфов творили для неизменного мира.
— Положим, так, — согласился Гили.
— Из этого черные проповедники делают такой вывод: люди — творение не Того, Кто творил мир. Он сотворил только эльфов, а людей — Другой… Тот, кого мы зовем Морготом. Он вложил людям в сердце страсть к изменению мира. Так говорит та книга, которую мы взяли вчера. Так они собирались учить людей Белерианда.
— Айменел, — Гили внезапно стало страшно. — А ну как… То есть, ну, если это правда? Ты бы меня возненавидел?
— Даже думать нельзя, что это может быть правдой! — горячо сказал Айменел. — Если Восставший в Мощи в самом деле создал вас как изменяющих этот мир, вы любое изменение должны полагать благом — но разве нравится тебе то безудержное разрушение, которому предаются орки? А если не всякое изменение есть благо — то какое? Посмотри вокруг, на эти камни — как они красивы и величественны — но разве лежит у тебя к ним душа?
— Не-а, — мотнул головой Гили. — Не лежит.
— Я чувствую нелюбовь этого места, — Айменел слегка поежился. — Тут словно все кричит: я, я, я! Кажется, эти глыбы готовы раздавить тебя просто в насмешку.
Гили не смог бы лучше выразить словами то, что чувствовал сам. Что ж поделать, у эльфов язык подвешен лучше.
— Нет, Руско, мы — чужие ему и вы тоже. Книга лжет хотя бы в этом — Моргот вас не творил. Но если вас сотворил Единый, и при этом он хотел, чтобы этот мир оставался в неизменности — почему в вас и в нас жива страсть к изменениям? Почему мы даже кусок хлеба не можем себе добыть так, чтобы этот мир не изменился?
— Если ты меня спрашиваешь, так я не знаю. По мне — это глупость.
— По мне тоже. Но посмотри вокруг — как велик и разумно устроен этот мир! Отчего же мы в нем — такая нелепица? Или мы все же не нелепица? Или мир был предназначен к тому, чтобы изменяться в наших руках? Значит, и в этом лжет Книга: Единый не собирался творить неизменного мира. Но таков ли этот мир сейчас, каким Единый задумал и создал его?
— Чтоб я знал… Это вы, эльфы, с богами запросто разговариваете…
— Валар — не боги, Руско, и я не говорил с ними. Я родился уже здесь и не видел Благословенной земли, — но и мне сердце подсказывает, что мир — хуже, чем он мог бы быть. Он был… испорчен. Искажен. Словно ты видишь, как выгорают краски на картине, как истлевает прекрасный гобелен… Вот этого мы не можем простить Морготу. Очень легко говорить о том, что мир-де был задуман неизменным и нуждался в изменении — но все естество детей Эру противится смерти и тлению. Если они естественны — почему они так отвратительны? Даже вам, людям, смерть противна, потому что вы покидаете мир не в срок и не по своей воле… Это был Дар — но Моргот извратил и его.
— Айменел… Скажи, а вот если бы мир не был искажен… Мои померли бы от оспы или нет?
