Он снова мрачно усмехнулся про себя и очнулся от размышлений, услышав укоряющий голос Тони:
— Ты меня совсем не слушаешь…
— Решено, — сказал он. — Утром едем в деревню, к маме. Пора тебе познакомиться с ней.
— Ты что? — испугалась Тоня. — Что я ей скажу? Что она обо мне подумает?
— А что она подумает? Разве ты не согласна стать моей женой?
— Согласна… и все равно… боязно…
Он улыбнулся, привлекая девушку к себе.
— Не бойся, ты ей наверняка понравишься. Спи…
Уснул он, однако, первым, как в яму провалился, а она долго не шевелилась, смотрела на него, перебирая его волосы на виске, оберегая сон, и думала, Думала, пытаясь представить, что будет дальше и как ее встретит мать Тараса, но, в конце концов, сон сморил и ее.
* * *
Мать Горшина жила в деревне Фрахт Архангельской губернии, расположенной в двадцати километрах от города, на берегу небольшого залива под названием Беглый. Никто из жителей деревни не знал, почему залив называется Беглым, но изредка, в особенно жаркие летние периоды, залив мелел, отступал от берега, и Тарас сделал вывод, что из-за этого предки и окрестили его Беглым. Причину же, по которой деревня в сорок дворов называлась странным морским термином Фрахт, и вовсе нельзя было объяснить ничем иным, как фантазией первопоселенцев, облюбовавших эти места в незапамятные времена. Возможно, первыми здесь обосновались матросы какого-нибудь потерпевшего кораблекрушение судна, зафрахтованного в порту Архангельска. Что фрахт получился береговой, их не смутило.
Мама Тараса Ефросинья Карповна недавно похоронила второго мужа и теперь жила одна в просторном бревенчатом доме на пять комнат, но без русской печки. Муж сделал в доме водяное отопление, и печка оказалась ненужной, хотя Тарасу ее отсутствие казалось едва ли не кощунством.
Приехали они на автобусе к обеду. Весенняя распутица в этих краях начиналась в мае, в середине же апреля еще стояли вполне зимние холода — около десяти градусов мороза, и одетая не по сезону Тоня продрогла, с удивлением разглядывая подтаявшие снежные сугробы, поля, застывшее, синее, в белых барашках торосов пространство залива и лежащие на берегу, как огромные рыбины, баркасы рыбаков, полузанесенные снегом.
Ефросинья Карповна возилась во дворе, набивая углем ведро. Сына увидеть она не ожидала и долго не могла поверить, что он действительно приехал. Еще не старуха, высокая, статная, с седыми волосами,
уложенными короной, с яркими голубыми глазами (желтые «тигриные» глаза достались Тарасу в наследство от отца), она так же долго разглядывала покрасневшую, не знающую, куда деваться Тоню, потом обняла ее, и Тарас вздохнул с облегчением: его будущая женушка явно пришлась маме по душе.
В жарко натопленной избе они разоблачились и отогрелись. Тарас показал Тоне все комнаты, пока мама хлопотала на кухне, и они уселись в светелке, уютной, чистой, пропахшей травами и свечами, обставленной по-старинному и устланной домоткаными половиками.
— Ты мне так и не рассказал, как умер дядя Елисей, — сказала притихшая Тоня, разглядывая фотографии семейства Горшиных под стеклом на стене комнаты.
Тарас вспомнил последние наставления учителя, обнял Тоню сзади, прижался щекой к ее уху.
— Не будем об этом, Тошка. Я виделся с ним… после смерти… знаю, кто его… но они свое еще получат.
Девушка вздрогнула, повернулась к нему. Глаза ее стали на мгновение печальными и тревожными.
— Ты хочешь объявить им войну? Тарас попытался улыбнуться как можно оптимистичней.
— Ну что ты, малыш, никаких войн. Просто я хочу сделать так, чтобы нас с тобой больше не трогали. Я побуду здесь до утра и уеду на пару дней, а потом вернусь за тобой, и мы начнем новую жизнь. Ты будешь готовиться к экзаменам, я буду работать, познакомлю тебя со своими друзьями, потренирую, научу кое-каким приемам, чтобы не приставали всякие хулиганы. Да и языком займемся вплотную, древним, магическим. Не возражаешь?
Тоня вздохнула, слабо улыбнулась, протянула негромко:
— Жи-и-и-во-о-о-о… так?
Он засмеялся, поцеловал ее и повернул лицом к фотографиям.
— Ну-ка, найди меня здесь маленького.
Тоня безошибочно ткнула пальчиком в фотографию, и он принялся показывать родственников, большинство из которых уже покинули эту реальность, увлекся сам и с удовольствием вспомнил, стариков рода Горшиных, навечно поселившихся в его памяти. Они были с ним всегда, стоило только сосредоточиться на вхождении в генетический «файл», и с ними можно было советоваться почти как с живыми людьми.
Тоня отвлеклась от невеселых дум, приободрилась. Сама сходила на кухню, чтобы предложить помощь. Ефросинья Карповна по-простому приняла ее предложение, и женщины вдвоем быстро накрыли на стол. Тарас наблюдал за ними, не вмешиваясь, радуясь, что они нашли общий язык, но висящая над ним гора проблем мешала расслабиться и отдыхать так, как он привык, навещая маму, и отстроиться от мыслей об адекватном ответе убийцам учителя он так и не сумел.
Пообедав в компании с мамой, сбросившей свой обычный озабоченный вид, буквально помолодевшей на глазах, они два часа гуляли по берегу залива, натянув валенки и телогрейки. Затем пошли в гости к деду Порфирию, не прямому, но родственнику Горшиных-Самохиных (мама Тараса была урожденная Самохина, и дед Порфирий Алексеевич приходился ей двоюродным дядей по линии матери Софьи Дементьевны Прусаковой), которому исполнилось восемьдесят девять лет.
Дед жил уже с четвертой женой, похоронив трех ушедших из жизни по разным причинам, и был еще в состоянии рыбачить на уровне с молодыми и ходить на охоту. Небольшого роста, подвижный, лохматый, с седой бороденкой и смеющимися глазами, он заворожил Тоню рассказами о поморской жизни, о своих подвигах, о встречах с русалками, лешими, кикиморами и даже с Белой Бабой, которая в этих краях олицетворяла собой смерть. Речь свою он пересыпал шутками и прибаутками, неожиданными сравнениями, воспоминаниями о своих детских впечатлениях, так что ни Тарас, ни тем более Тоня не пожалели о визите к старику, жена которого, лет на двадцать пять моложе его, только улыбалась в ответ на его «царапки» — шутки в ее адрес — и ухаживала за гостями и за мужем с тихой и щедрой покорностью. Самым знаменитым выражением Порфирия Алексеевича был лозунг идеологов кубинской революции «Но пасаран!», что в переводе означало — «Они не пройдут!». Речь шла, разумеется, о контрреволюционерах и буржуях. Но дед абсолютно искренне полагал, что это такое иностранное приветствие, и при встречах с гостями всегда вскидывал руку в пионерском салюте и радостно кричал:
— Но пасаран!
На что Тарас отвечал точно таким же жестом:
— Никогда!
Перед сном они с Тоней еще немного погуляли по скрипучим снежным дорожкам вдоль деревни, полюбовались на звезды, мечтая побывать в космосе. Тарас показал девушке Полярную звезду, увлекся, показывая созвездия, хорошо зная их расположение. Когда-то в детстве он всерьез интересовался астрофизикой и даже намеревался поступить в астрономический институт
