— Мои братья отказываются принять вашу просьбу и отдать вам своих Фениксов, муэдзин, — торжественно произнес фениксиец.
У Эзры вдруг закружилась голова. Казалось, он вот-вот лишится чувств. Все было потеряно безвозвратно.
— Поэтому я отдам вам своего, — добавил Сильвиэль.
ГЛАВА 13
Шестэн вернулся в свою келью, оставил там доску для письма, чернила, перо и в спешке вышел. Снаружи воздух был ледяным. Он поплотнее закутался в серую накидку и пересек галереи монастырского дворика. Во внутреннем саду мушмула с черными ветвями и платаны были покрыты инеем. Шестэн приоткрыл губы, и из них вырвалось белое облачко пара. Куда же ушел светловолосый мужчина?
Скриптор снова зашагал и вскоре оказался за монастырскими воротами. Снег засыпал окрестности. Какой-то монах расчищал мощеную дорожку, ведущую ко входу. Человек, которого он искал, сидел поодаль, на камне. Он повернулся спиной к монастырю.
Шестэн заколебался. Не в его правилах было заговаривать с гостями. Кроме того, о том чтобы вмешиваться в решения Отцов, не могло быть и речи. Но даже и не доходя до такой крайности, ему просто очень хотелось поговорить с человеком, которого звали Чан. Времени у Шестэна было совсем немного, после он должен будет вернуться к своим повседневным обязанностям.
Он сошел с дорожки в снег, чтобы присоединиться к сидящему мужчине.
— Оставь меня в покое, — прорычал тот, услышав скрип шагов.
— Мессир, я…
Он не знал, что сказать. Его образование не подготовило его к подобным разговорам. К тому же вся его жизнь проходила в одиночестве, вдали от мира, и потому выпадавшие на его долю встречи были редки и коротки. Он не лечил раненых, и ему редко случалось говорить с иностранцами. Он довольствовался тем, что верой и правдой служил отцам.
— Я… я хотел бы поговорить с вами.
Мужчина обреченно склонил голову.
— Подойди.
Шестэн приблизился к нему и сел в снег. Он дрожал от холода.
— Ты не очень-то тепло одет.
— Я привык.
Чан безрадостно улыбнулся.
— Привык страдать?
— Это даже и страданием назвать нельзя.
Мужчина поправил шаль, укутывавшую его плечи, и потер бедра. На нем были серая шерстяная туника и штаны — одежда, которую носили все больные, попадавшие в монастырь.
Воцарилось молчание.
— Вам не стоит оставаться здесь, — сказал Шестэн, прекрасно понимая, что напоминать об этом бесполезно.
— Ты что, тоже пришел меня выхаживать? — зло спросил Чан.
Скриптор прикусил губу и перевел взгляд на меловые горы. Небо было кристально чистым.
— Чего ты хочешь?
— Я подумал… Я вас не знаю и, конечно, не могу вас судить, но… такой человек, как вы, не имеет права отказываться от жизни.
— Да ну? — сказал тот.
— Вам довелось много путешествовать, повидать столько вещей. Миропоток нуждается в вас. Миропотоку нужны все.
— А ты думаешь, мне нужен Миропоток?
— Даже если он вам не нужен, это не мешает вам продолжать. Вот я, например, далек от всего мирского, но я исполняю свой долг…
— Ты счастлив?
Шестэн ответил не сразу. Задавал ли он сам себе когда-нибудь этот вопрос? Да, он был счастлив. Покой, которых он вкушал в этом святилище, разговоры с птицами, уверенность в том, что он кому-то нужен…
— Да, думаю, что да.
— А я нет. Вопрос исчерпан.
— Возможно, потому, что вы не знаете счастливых людей. Вы никогда никого не сделали счастливым.
— Замолчи, ладно?
— Прошу прощения.
— Не преувеличивай! — раздраженно выдохнул Чан.
Шестэн встал и медленно вернулся в монастырь. Зачем он нарушил одиночество другого человека?
Чан быстро поправлялся. Несмотря на ранения, его тело выказывало необыкновенную сопротивляемость и способность к восстановлению. Юные монахи, ухаживавшие за ним, жаловались не на это: этот раненый, столь легко впадавший в гнев, никак не облегчал их забот. Они не позволяли себе осуждать его, но их уход был нужен другим, менее жизнеспособным пациентам.
Самого Черного Лучника не слишком заботило его состояние. Его раны не мешали ему ходить и пользоваться руками, и это было для него главным. Он искренне спрашивал сам себя, созерцая целыми днями горные вершины Каладрии, что он должен делать. Инстинкт наемного солдата брал верх: но для начала ему хотелось остаться здесь еще немного, чтобы восстановить силы. А после…
Чан признал с болью в сердце, что умирать слишком поздно. Эти чертовы каладрийцы вытянули его из тупика. Теперь ему оставалось лишь выздоравливать. Если он захочет покончить счеты с жизнью, нужно будет это организовать. И решить. И действовать.
«Все усложняется», — цинично подумал он.
Он бы хотел погибнуть при крушении Тараска. Было бы так легко утонуть вместе со всеми остальными. Теперь же он был один, наедине со своим горем и сожалениями. Он должен был выбирать.
Шестэн время от времени приходил его навещать. Они почти не разговаривали. Но они привыкли к присутствию друг друга. Чан внутренне признал, что, если бы он познакомился с Шестэном много лет назад, он бы взял его под свое покровительство и сделал бы из него наемного воина.
Он не воспринимал скриптора как ровесника. Шестэну уже было за тридцать, и тем не менее Черному Лучнику он казался мальчиком, который еще не успел пожить.
А чего стоила эта жизнь, которой Чан, казалось, так гордился?
Его не покидало странное чувство: однажды у него уже возникало ощущение, что все кончено, но тогда в его трактире появилась Шенда, он пошел за ней, и действие вернуло его к жизни. Ему даже удалось восстановить дееспособность руки.
Сейчас он был почти здоров, не имел никаких физических изъянов, находился в полном расцвете сил, но его покинуло всякое желание жить и действовать. После смерти Шенды, после того, что она от него потребовала, Чан утратил боевой дух. У него больше не было ни друга, ни цели, он даже не искал искупления вины.
Он видел, как в монастырь стекались раненые. Слышал крики изувеченных воинов и предсмертные стоны умирающих. Ужасные рассказы солдат не вызывали у него ничего, кроме равнодушия.
— Я больше не человек, — сказал он Шестэну, когда тот снова заговорил с ним в монастырском дворе. — И мне это безразлично.
Так было до того дня, когда он склонился над телом Шестэна.
Чан бродил по коридорам, соединяющим кельи служителей. При тусклом свете свечей в настенных канделябрах он заметил лежащее на полу тело. Только присев на корточки, Чан узнал серую накидку и спокойное лицо скриптора. Чан безропотно принял смерть.
