— Устами мальчика-героя подчас вещает Истина, —
произнесли они все трое старинную эмпирейскую народную поговорку и улыбнулись,
и искорки из восьми дружеских глаз, не разделенных даже на пары, а соединенных
в одно красивое загадочное созвездие, поднялись над ночным Оук-Портом, чтобы
присоединиться к бесчисленным звездам мироздания, и на этом наша повесть
закончилось, оставив место лишь для трех небольших эпилогов.
Эпилог 1
Каковы, однако, законы приключенческого жанра! Да и можно ли
вообще называть их законами, если мы на одной странице повести можем скакнуть с
бастиона крепости в Оук-Порте в камеру хранения Витебского вокзала, что на
Загородном проспекте Ленинграда (следующая остановка «Технологический
институт»)? Из такой невероятной романтики — сразу в обыкновенную прозу,
на Витебский вокзал.
А ведь слово «Витебск», между прочим, не такая уж и проза.
Великий художник Марк Шагал, например, показал нам такой фантастический
Витебск, что ни один писатель-приключенец за ним не угонится.
Ну, впрочем, это к слову, мы и гнаться за Шагалом не
собираемся. Мы входим в зал камеры хранения вслед за сутулым
старичком-дачником. Знаете, бывают такие старички-дачники в побелевших от
старости по швам прорезиненных плащах, в обвисших шляпах из рисовой соломки, с
двумя тремя саженцами в руке и с ведерочком чернозема. Таков и наш старичок, эдакий
отставной Букашкин, приятель поэта Андрея Вознесенского.
Он направился в серые коридоры автоматических камер, смирно
поставил свое ведерочко на кафельный пол возле одной из них, засунул пальчик в
вязаной перчатке в диск и тихо набрал дату Грюнвальдской битвы — тысяча
четыреста десятый год. Дверь камеры открылась, и старичок достал оттуда
сундучок. Извините, любезный читатель, за неуместную рифму.
Тут нервы старичка малость сдали, и он, воскликнув что-то на
неизвестном языке, мягко опустился на пол, откуда и был поднят железной рукой
капитана Рикошетникова. Рядом с Рикошетниковым находился его новый друг,
участковый уполномоченный милиции Бородкин В. П.
«Вот ведь какая штука, — думал Бородкин, — передо
мной обыкновенный старичок, никакой не чудак, не фантазия. Ни малейших
поползновений к проверке не вызывает. А ведь не подошли бы, не проверили, и
улетела бы птичка».
Капитан Рикошетников между тем деликатно и осторожно снял с
лица «старичка» тончайший пластиковый грим и обнажил сатанински красивое лицо
Накамура-Бранчковской.
— Браво, мадам! Ко всем вашим прочим талантам
прибавился талант трансформации.
— Я протестую! — слабо сказала уставшая от борьбы
за власть женщина. — Протестую против насилия над пенсионером.
— Пройдемте, товарищ, — мягко сказал Бородкин. —
Сорри, дорогой товарищ, сюжет не терпит задержек.
Он увел «пенсионера» в соответствующие глубины Витебского
вокзала, а капитан Рикошетников с заветным сундучком под мышкой вышел на
Загородный и кликнул такси.
Случилось так, что я как раз ехал мимо на своем «Жигуленке»
и, пользуясь правом старого знакомства, пригласил капитана Рикошетникова в
машину.
— Вот, — сказал он, похлопывая по сундучку. —
Скоро увидим, что там такое.
— Сегодня же и увидим, — сказал я. — Вас
давно уже все ждут на улице Рубинштейна.
— Кто это все? — удивился капитан.
— Все герои нашей повести, начиная с Гены
Стратофонтова.
— Позвольте, но я только несколько часов назад говорил
с ним по телефону. Он еще не мог прилететь с Больших Эмпиреев! Не говоря уже о
других, которые плывут на «Алеше Поповиче»…
— Простите, но это небольшой авторский произвол, —
смущенно сказал я. — Мы сейчас переедем с вами из Первого Эпилога во
Второй. Садитесь!
Эпилог 2
Под медной лампой, сделанной из кормового корабельного
фонаря, всем нашлось место: и детям переходного возраста, и их сорокалетним
родителям, и старшему поколению. Был здесь даже вновь обретший родину и вторую
часть своей фамилии Герман Николаевич Фогель-Кукушкин, одетый во вполне
приличную серую пару из магазина «Великан».
— Я волнуюсь, малютка, — шептал он Даше
Вертопраховой.
Все немного волновались, несмотря на свои стальные нервы.
Даже автор малость суетился. Итак, Гена вынул из-за пазухи свою заветную
трубочку, сделанную из нежного отростка дерева Сульп и подул!
Раздались эти странные звуки, уже дважды описанные в
повести, и сундучок спокойно и непринужденно раскрылся. Древними, пустынными
временами дохнуло изнутри. Все смолкло.
— Гена, доставайте ценности. Это ваше право, —
дрожа от волнения, сказал автор.
Ценности оказались культурными!!! Это было письмо Йона трем
его сыновьям: Мису, Маху и Тефе, — написанное на клочке древней кожи.
Письмо Йона
О сыновья благородные, милые дети!
К вам обращается Йон-прародитель, душою смущенный.
Пойман был нами сегодня в капкан хитроумный
Мамонт ужасный, приплывший сюда издалека.
Дети родные, мы вместе сражались с жестоким пришельцем,
Мы не дрожали пред пастью его, что дышала вулканом.
Мис-весельчак, ты всадил ему дротик под ребра!
Доблестный Мах укротил его рык преотличнейшей глыбой!
Ловкий Тефя, подобравшийся сзади, пришпилил
Острым ножом его ухо к подножию Сульпа.
Мне, смельчаки, вы оставили дело пустое —
Просто добить исполина любимой мотыгой.
Ныне победу великую праздновать мы собралися…
Что ж я ловлю в ваших взглядах раздора летучие тени?
Шкуру вы стали делить побежденного зверя,
Ввергла вас в ссору лихую простая дележка.
Мис пожелал себе сделать из шкуры кафтаны,
Чтобы гулять, поражая вокруг всех гагар и дюгоней
Мах вознамерился сделать из шкуры каноэ,
Чтобы к сиренам на Фухс добежать побыстрее.
Даже милейший Тефя разгорелся гордыней,
Хочет из шкуры он всей понаделать игрушек,
С ними в дубравы уйти, своих обезьян потешая.
Вижу я, Мис-весельчак, как ты ищешь глазами свой дротик.
Доблестный Мах, ты уж взялся руками за жуткую глыбу.
Ловкий Тефя, отпусти своих замыслов рой
Из красивой головки на волю!
