Каландрилл нахмурился.
— Подобные ощущения впервые овладели мной, — сказал он. — Если не считать того случая, когда мы подъезжали к крепости. Там это, видимо, было из-за колдовства, оставленного Рхыфамуном.
— С каждым мгновением мы все более приближаемся к воротам, сквозь которые может пройти Фарн, — пояснил Очен. — А пролившаяся кровь придает богу новые силы, и ты это чувствуешь.
— Значит, ощущение будет усиливаться? — Каландриллу стало не по себе.
— Полагаю, да. — Спокойствие, прозвучавшее в словах Очена, напугало Каландрилла. — Но ты привыкнешь, я не сомневаюсь.
Каландрилл стер пыль с губ и спросил:
— Больше никто этого не чувствует?
— Нет, — подтвердил Очен, — они не обладают той силой, которая дарована тебе.
Каландрилл состроил гримасу; пока что та сила, которую видели в нем колдуны, приносила ему одни лишь неприятности.
Очен, от которого не укрылась его скептическая ухмылка, грустно улыбнулся.
— Я уверен, — заявил он, — со временем ты поймешь, что эта сила — благодать, а не проклятие.
— Когда это будет?
Каландрилл напрасно ждал ответа вазиря. Тот только кивнул, все еще улыбаясь, и несколько поотстал, словно избегая дальнейших разговоров. Каландрилл смотрел на него и думал, что Брахт прав: колдуны говорят одними загадками. Как бы там ни было, слова Очена немного успокоили его. Одно дело, когда ты не знаешь, почему за тобой наблюдают; другое — когда ты знаешь, что к чему. Он по-прежнему спиной ощущал на себе чей-то взгляд, но теперь ему уже не было так страшно — видимо, этого и добивался Очен; Каландрилл распрямил плечи и постарался избавиться от неприятного чувства.
Постепенно, по мере того, как день входил в свои права, он начал забывать о своем ощущении. Пейзаж оставался все таким же монотонным. Джессериты были явно не расположены к разговорам, да и скакали они так быстро, что на болтовню не оставалось времени. Брахт и Катя наслаждались скачкой, а Ценнайра была слишком занята лошадью и поводьями, чтобы позволить себе отвлекаться. Постепенно Каландрилл начал забывать о своем желании подняться на стременах и оглядеться. Он свободнее уселся в седле и отпустил поводья, давая гнедому возможность скакать в ногу с другими.
В полдень они остановились у низкого колодца из желтого камня. Каландрилл уселся на землю рядом с Чазали. В ожидании трапезы киривашен отцепил от шлема железную сетку, прикрывавшую лицо. Любопытство взяло над Каландриллом верх, и он спросил, зачем джессериты носят подобные вуали.
— Те, кого мы убиваем, не должны забрать с собой в другую жизнь наш образ. — Он сказал это так, словно это само собой разумелось, но, увидев изумление в глазах Каландрилла, пояснил: — Если мне придется убить человека, он проклянет меня. И если мое лицо отпечатается в его глазах, дух его запомнит и будет преследовать меня. Разве в Лиссе не так?
— Нет, — Каландрилл отрицательно покачал головой. — По нашим поверьям, мертвые оставляют этот мир, если только колдун не позовет их назад. Все они предстают перед Дерой, коя судит их и никогда не отпускает назад.
— Странно, — вежливо сказал Чазали, — а я не мог понять, почему вы ходите без масок.
— А Хоруль не судит ваших мертвых? — поинтересовался Каландрилл.
— Судит, когда приходит час, — ответил Чазали, явно обеспокоенный направлением, которое принимал разговор, — но на подобные темы тебе лучше поговорить с вазирем. Очен разбирается в этом лучше меня.
Поняв, что киривашен не расположен продолжать разговор, Каландрилл не стал настаивать, решив, однако, по себя расспросить Очена. Несмотря на все тяготы пути в нем еще жил ученый, который жаждал получше узнать народ, вдруг ставший ему союзником.
После обеда они так же молча продолжали скакать вперед по монотонной равнине. Маленькие лошадки джессеритов оказались на редкость выносливы и без устали несли всадников вперед, пожирая одну лигу за другой между колодцами. Второго они достигли, когда солнце коснулось западного горизонта. На востоке выкатил полумесяц; на темно-синем бархате заката высыпали первые звезды. Котузены, хотя и привыкли к услугам котуджи, были явно неприхотливы и легко переносили тяготы пути. Молча и деловито они стреножили лошадей и разожгли костры, выставили часовых, сняли тетиву с луков; на кострах забулькали котелки. К трапезе они приступили, когда уже совсем стемнело. Шелест ветра в траве, легкое постукивание копыт, похрапывание лошадей, яркие отблески от костров и даже молчаливые, одетые в доспехи воины — все это успокаивало. Но с наступлением ночи ощущение, что за ним следит пара внимательных глаз, усилилось, словно сгустившаяся за ярким кругом огня тьма превратилась в живое существо.
Скорее из желания отогнать от себя это чувство, чем из любопытства Каландрилл завел новый разговор с вазирем.
— Эти колодцы, — начал он как ни в чем не бывало, — они стоят вдоль всей дороги?
— Да. — Очен поплотнее запахнул на себе халат. Фантастические знаки, вышитые на ткани, отливали малиновым в свете костров. — Между всеми тенгами, по крайней мере почти между всеми, проложены тропы с колодцами на таком расстоянии, чтобы путник мог добраться до них в полдень и вечером. Это, — усмехнулся он, спрятав узловатые руки в рукава, — досталось нам в наследство от великого хана. Колодцы были вырыты по его приказу, дабы войска не знали недостатка в воде.
— Великий хан, — пробормотал Каландрилл. — Я ни разу не слышал его имени.
Вытащив из рукава руку со сверкающими в свете костров накрашенными ногтями, вазирь сделал неопределенный жест и покачал головой.
— Оно нигде не написано, — сказал он. — И ни один из монументов, возведенных им самому себе, не сохранился до наших дней. Таково было повеление махзлина и вазирь-нарумасу: все, что напоминает о великом хане, должно быть забыто, имя его никогда не должно произноситься. Когда он умер, останки его были сожжены и прах развеян над озером Галиль, дабы ветер унес его с этой земли.
Каландрилл кивнул. Ветер слегка пошевелил его волосы, и ему показалось, что его погладили призрачные пальцы. Каландрилл едва сдержался, чтобы не мотнуть головой. Дабы успокоиться, он опустил руку на рукоятку меча и сказал:
— Не хочу быть настырным, но сегодня я разговаривал с Чазали о масках, которые носят ваши воины…
Он повторил то, что услышал от киривашена, и Очен кивнул. Затем, помолчав с мгновение, сказал:
— Ваша Дера сильно отличается от нашего Хоруля, как и ваша земля от нашей. Мы живем разной жизнью и умираем разной смертью. По нашим поверьям, у человека несколько жизней; количество их зависит от того, что совершит он в каждой из них. Когда тело умирает, дух переходит в Заджанма, то есть мир, расположенный за нашим, где обитают духи, не до конца освободившиеся от мирского существования, и там дожидаются нового рождения, нового цикла на земле. Перед каждой душой Хоруль ставит задачу, и душа должна ее выполнить, прежде чем перейти в новую ипостась. Наконец, когда цикл будет завершен, душам, которыми будет доволен Хоруль, даруется вечный покой в Харугакита.
