Саурон встал, глаза его светились теперь багровым огнем и, казалось, метали искры. Он поднял руку, и я увидел Кольцо — простое на вид, без камня, — но оно как будто горело изнутри.
Кольценосцы схватили было меня, но он остановил их:
— Не надо. Ты наглец, но меня это даже забавляет. Я же знаю тебя, твои тщеславие и жестокость — во имя красоты, разумеется. Так что рабом моим ты будешь все равно. Смотри же!
Кольцо на его пальце засветилось ярче, и я почувствовал, как мое же кольцо тянет меня вниз — я хотел снять его — и не смог. Под страшным давлением я упал на колени, а потом — распластался ниц у ног ухмыляющегося Саурона — ни одна самая ничтожная часть моего исчезающего тела не слушалась меня…
Рассказчика передернуло, а глаза превратились в горящие щели. Он тряхнул головой, словно отгоняя наваждение.
Саурон наступил на кисть руки — той, что нанесла удар, и под его сапогом она рассыпалась в прах. Я не успел почувствовать боли, так как ее перекрыла мука куда более сильная: кольцо, скатившись со сломанного пальца, покинуло меля и покатилось по полу. Я даже не пытался поймать его: плоть распадалась со страшной болью.
Саурон заглянул мне в глаза, приподняв голову за подбородок:
— Ну? Рабство или: будет еще хуже — ТАМ… Мужество оставило меня — я не смог умереть тогда и проклят теперь — навсегда. Я стал рабом Кольца.
Мое он вытянул из угла, куда оно закатилось, и вложил в уцелевшую руку.
— Развлекайтесь, ваше высочество, пока на службу не призвали.
Потом я получил новую плоть, уподобившись остальным. Каковы были их пути… Разные, насколько мне известно, но это уже не моя тайна.
Итак… Мы выполняли приказы Владыки — самого разного свойства. С падением Нуменора дивный облик он утратил и манеры у него испортились окончательно — и впрямь, зачем и для кого стараться?
Я не пользовался у него особым доверием — ему достаточно было поймать мой взгляд, чтобы оценить степень собственной развоплощенности, а заявления вроде «на себя посмотри» утешением служили слабым. Впрочем, оказалось, что мое нормальное зрение осталось почти неизменным и людей я лучше чувствую и понимаю — со всеми вытекающими отсюда преимуществами. Так что в некоторых деликатных ситуациях я был незаменим.
А потом я стал забывать — и былую жизнь, и оскорбление Саурона, и внешний мир. У нас была общая жизнь и одна судьба. Проклятые должны держаться вместе, не так ли? Подобное к подобному, а, Митрандир? — Призрак повернулся к Гэндальфу.
Я стал находить особую прелесть в насилии и жестокости, получать удовольствие, видя, как ужас сковывает сердца живущих в Средиземье при одном моем появлении. Я уже плохо представлял себе, что можно существовать как-то по-другому.
Так продолжалось немало лет. А потом со мной произошла странная вещь — я полюбил — если вообще на это способны души, лишенные надежды. Вряд ли я даже имею право называть это так…
Мы носились по Средиземью в поисках новых рабов для Мордора — а я должен был подыскать и отобрать наиболее миловидных и кротких, чтобы меньше возни было с приручением, ибо Саурон желал окружить себя наилучшими экземплярами человеческой ли, эльфийской ли породы…
— Так вот как пропадали прекрасные эльфийские девы! — вскричал, не в силах сдержать гнев, Леголас, хватаясь за кинжал.
— Да, именно так, — прищурился назгул. — Что же, ударьте, любезный Леголас, ваш клинок, кажется, эльфийской стали? О, если бы можно было таким образом обрести подлинную свободу, я бы давно уже решил эту проблему с помощью вам подобных. Впрочем, я к вашим услугам.
— Не время сейчас, — дернул эльфа за рукав Гимли. — Лучше пусть дорасскажет, — вот уж не думал, что у Всадников с Сауроном свои счеты.
— Я говорю в данном случае только о себе, почтенный наугрим…
— Нет, правда, чем он вам еще досадил? — не унимался гном.
— Досадил… Да… Ладно. Почему бы и не выговориться? Скрывать, пожалуй, нечего, да и болтать вам ни к чему — похоже, сплетни не относятся к вашим излюбленным развлечениям.
Тогда дальше. На чем я остановился? А, конечно… Я впервые увидел ее среди скал, поросших вереском, в наступающих сумерках — отличный образец человеческой породы, — подумалось мне. Мысленно приказав ей не двигаться, я приблизился — и не увидел страха в ее глазах, только интерес, возможно любопытство. Это, конечно, задело меня, хотя скорее позабавило: то ли не понимает, с кем дело имеет, то ли дурочка (ну последнее — не беда, для Мордора сойдет). А она продолжала разглядывать меня — словно мумака в цирке. Я почти смутился — когда подобие плоти имеет исключительно функциональное применение, о красе ногтей как-то не заботятся. Когда-то я отнюдь не был обделен женским вниманием, да и впоследствии столь важная персона при дворе Темного Властелина не встречала отказа, но вот так изучать, без боязни и отвращения…
«Ну долго в гляделки играть будем? — спросил я себя. — Бери цыпленка под крылышко — и домой, к папочке».
Тут она сделала шаг вперед и спросила:
— Это вы — посланник Темного Владыки из Мордора?
Я даже опешил: задавать вопросы — мне?
— А как ты думаешь? — довольно ехидно поинтересовался я.
— Я слышала много легенд о вас…
— А теперь видишь наяву — рада? (О Валар, зачем я с ней разговариваю?!) Пойдем со мной — будешь первой придворной дамой Барад-Дура.
— Так просто первыми дамами не становятся, — улыбнулась она, — впрочем, я к этому не стремлюсь.
«Ты ее еще спроси, к чему там она стремится, и можешь украшать свой плащ бубенчиками», — сказал я себе, а вслух… Не мог я уже тащить ее силой в Мордор. Дело было не в ее наивности (она таковой не была, глупой — тоже), а в ее удивительной открытости миру и живом интересе ко всему в нем. Ее внимание равно привлекали гавани Запада и пещеры Кирит-Унгол, темные силы и светлые создания — она не отделяла в своей любознательности Добро от Зла, но, в отличие от меня (когда-то), она не ставила себя выше этих понятий и выше любви, ничего не порицала и не отрицала — в каждом явлении есть что-то, дающее ему право на существование.
Увы, мы разговорились. Я впервые за долгие годы просто беседовал о чем придется, без злости или настороженности, а ей — ей было безумно интересно. Она и сама знала немало — дочка советника местного князя, выросшая в доме, полном книг. Мы проговорили всю ночь. Потом она наконец вспомнила, что ее дома заждались, мне пора было возвращаться. Но нам показалось, что встретиться еще раз просто необходимо. И еще… она стала для меня тем, чем было когда-то Кольцо: светом, творчеством, но не рабством, а свободой. Тем тайником, где хранились, подобно последним реликвиям, остатки человечности.
Но даже если из всех моих деяний, за которые я заслужил вечное проклятие, оставить только эту любовь — будет достаточно. Как я мог допустить это? Расслабился — эгоист. Любил бы — оградил — от себя же, от того, что во мне и со мной. Но если бы я сразу это понял! А как мог понять, если никогда не любил — романы бесчисленные не в счет?!
